Великий викариат Эврихарда был недолгим, и когда Диннис тщательно обдумал его небольшой вклад в «Озарения» с точки зрения своего нынешнего тяжёлого положения, он точно понял, почему так случилось.
Святой Эврихард не мог быть желанным гостем в коридорах власти Храма. Было очевидно, что он понятия не имел, как играют в эту «игру», и, было столь же очевидно, что его усилия по реформации в изобилии наделили его опасными врагами. Более того, Диннис заподозрил, что большая часть ненависти Клинтанов по отношению к семье Уилсинн была просто устоявшимся поведением и начиналась со времён великого викариата Эврихарда Справедливого.
И, когда он прочитал вековой давности слова Святого Эврихарда и вспомнил ясноглазую приверженность и веру далёкого внука давно умершего Великого Викария, Пейтира, он осознал нечто, чего у него самого никогда не было. То, в чём он отчаянно нуждался. И с этим осознанием он понял, что ему действительно нужно послать два письма. Два письма, которые Инквизиция не должна была даже увидеть. И он нашёл бумагу для писем в самом Писании. Он не верил, что Бог или Архангел Лангхорн обидятся на него за такое его использование, с учётом той цели, ради которой она потребовалась.
Кахнир слегка вздрогнул, когда Диннис передал ему плотно сложенный лист бумаги, когда они пожали друг другу руки в приветствии при его следующем визите. Диннис был уверен, что увидел, как напряглись его лицевые мышцы, увидел внезапный отблеск тревоги в глазах Кахнира, но всё что сделал архиепископ — незаметно засунул записку в карман своей рясы.
Несмотря на всё, что произошло, Диннис не боялся, что Кахнир мог передать его записку в руки Инквизиции, или предать его доверие. Нет. Здесь, в самом конце своего жизненного пути, Эрайк Диннис наконец-то осознал обязанности своего поста, и ночью он помолился, чтобы Жеральд Адимсин и Пейтир Уилсинн прислушались к его последним указаниям, которые он им послал.
Это было очень немного, но после всего, после той жизни, которую он потратил так расточительно, это было единственной вещью, которую он мог сделать.
Он сложил перед собой руки, упираясь в них лбом в безмолвной молитве. Он не знал, как долго сидел так, молясь, прежде чем неожиданный громкий «крак» замка в двери его камеры выдернул его из состояния медитации.
Он медленно выпрямился, со всем достоинством, на которое был способен, и повернулся лицом к двум старшим священникам в отмеченных мечом-и-пламенем фиолетовых облачениях Ордена Шуляра. У каждого из инквизиторов был совершенно чёрный орарь и перчатки палачей, а глаза их были безжалостны и холодны. Полдюжины Храмовых Гвардейцев стояли позади них с ничего не выражающими лицами, скрывая всё, что они могли чувствовать, но не было никаких сомнений в том, что каменные взгляды инквизиторов выражали удовлетворение и ледяную ненависть.
— Время пришло, — ровным голосом сказал ему старший из них, и он кивнул головой.
— Да, пришло, — ответил он со спокойствием, поразившим даже его самого. Он подумал, что, возможно, увидел удивление, мелькнувшее в глазах шуляритов, и эта вероятность принесла ему странное удовлетворение.
Один из гвардейцев шагнул вперёд с тяжёлыми кандалами. Его глаза смотрели неохотно, почти с извинением, и Диннис посмотрел на старшего инквизитора.
— Это действительно необходимо? — спросил он.
Инквизитор смотрел на него несколько долгих, напряжённых мгновений. Затем он медленно покачал головой.
— Благодарю вас, — сказал Диннис, и опираясь на трость шагнул вперёд, заняв своё место в центре квадрата из гвардейцев. Это было совсем не то, как если бы он каким-то чудесным образом спасся и избежал своей судьбы просто потому, что ему не сковали руки. «Кроме того, должно же было учитываться… соглашение, которое он заключил с Клинтаном, верно»?
— Мы можем идти, отче? — спросил он, оглядываясь на старшего инквизитора.
«Это было прекрасное утро», — подумала белошвейка, которую звали Эйлиса. — «Чуть более прохладное, как это обычно бывает в мае здесь, в Зионе, с порывами ветерка с озера Пей, но наполненное солнечным светом».
Огромная, великолепная Площадь Мучеников была пропитана этим богатым, золотистым сиянием, а звуки утреннего города были спокойны и приглушены. — «Даже птицы и виверны кажутся подавленными и притихшими», — подумала она.
Но, почти наверняка, это было только в её воображении. Крылатые Божьи создания понятия не имели о том, что должно было произойти в это прекрасное весеннее утро. А если бы могли, то улетели бы так быстро, как только могли.