Мейкел Стейнейр не почувствовал страха, когда кинжал начал движение в его сторону. На это на самом деле не хватило времени — не хватило времени, чтобы его разум понял, что происходит, и сообщил остальной его части, что он вот-вот умрёт. Мышцы его живота только-только начали сжиматься в бесполезной, хрупкой оборонительной реакции, как, совершенно внезапно, голова убийцы развалилась на части. Тяжёлая пуля продолжившая двигаться вперёд, к счастью, не попала в кого-нибудь ещё и лишь расколола одну из церковных скамей, и чудовищный фонтан крови, мозговой ткани и осколков костей брызнул на сидящих на скамье. Звук пистолетного выстрела перебил органную музыку и хор, словно органист был именно тем, в кого стреляли. Великолепное взаимодействие музыки и голосов отрубилось в неразберихе начинающихся криков и возгласов замешательства. Большинство из тех, кто находился в соборе, по-прежнему не имели понятия, что с архиепископом что-то происходит. Вместо того, чтобы смотреть в направлении Стейнейра, головы задрались наверх, во все глаза уставившись на королевскую ложу и высокого, голубоглазого королевского гвардейца, который вспрыгнул на её приподнятые, шириной с ладонь, перила.
Там он привёл себя в равновесие, невозможно устойчивое на его шатком насесте, его правая рука окуталась густым, удушливым облаком порохового дыма, а затем второй ствол пистолета выстрелил.
Глаза Стейнейра рефлекторно закрылись, когда кровь его потенциального убийцы забрызгала его лицо и белые, великолепно расшитые облачения. Его мозг, наконец, начал понимать, что происходит, а мускулы напряглись, когда он приготовился вырваться из рук, схвативших его.
Но прежде, чем он смог двинуться, в соборе разразился второй громовой удар, и он услышал захлёбывающийся крик, когда мужчина, держащий его правую руку, внезапно отпустил его.
Тяжёлый пистолет в правой руке Мерлина дёрнулся от второго выстрела.
У него не было другого выбора, кроме как прицелиться в голову, когда он выстрелил первый раз. Ему нужно было сразу и безвозвратно вывести из игры держащего кинжал нападавшего, несмотря на реальную опасность того, что тяжёлая пуля могла бы полететь дальше и убить или ранить какого-нибудь невиновного свидетеля. Тем не менее, ни один из оставшихся напавших на Стейнейра пока не выпустил оружие, и он опустил пылающую точку прицельной марки, проецируемую в поле его зрения, на спину второго человека. Пуля врезалась в позвоночник его цели и прошла вниз через его туловище под острым углом, продиктованным приподнятой огневой позицией Мерлина. Сопротивление кости и человеческой ткани замедлило большой, расплющивающийся снаряд, и его цель отпустила Стейнейра, шатаясь сделала полшага вперёд и упала.
Левая рука Мерлина поднялась, держа второй пистолет. Облако порохового дыма, извергнутое двумя уже сделанными им выстрелами, висело перед ним. Оно было бы почти полностью ослепляющим для человеческого существа, но Мерлин Атравес не был человеком. Его глаза видели сквозь дым с предельной ясностью, пока он балансировал на перилах королевской ложи, а его левая рука была такой же нечеловечески твёрдо-каменной, как и правая.
Его прицельная марка перескочила на оставшегося нападающего. Этого он хотел оставить живым. — «Выстрел в ногу должен обеспечить это», — мрачно подумал он, но тут же мысленно чертыхнулся, так как последний нападающий вытащил собственный кинжал.
Остальные члены процессии наконец поняли, что происходит. Двое из них повернулись, чтобы схватиться с третьим человеком, но у них не хватало времени. Левая рука атакующего всё ещё сжимала левую руку Стейнейра, тогда как кинжал взлетел, и ни у кого не было возможности дотянуться до него, прежде чем этот клинок опустился бы снова.
Стейнейр почувствовал, как хватка на правой руке исчезла, и переместил свой вес, готовясь вырваться из хватки на левой руке. Но затем случилась третья вспышка, и внезапно больше не осталось рук, державших его.
Мерлин хотел было прыгнуть с перил на пол внизу, затем остановился.
«Не будем делать ничего невозможного перед таким количеством свидетелей, до тех пор, пока у нас нет в этом настоящей необходимости», — сказал он себе.
Маленький голосок в его мозгу казался ему нелепо спокойным, но это имело смысл, и он опустил пистолет, продолжающий куриться дымом в правой руке, в его кобуру. Затем он присел, сжимая перила ложи правой рукой и свесился через край. Он позволил своим пальцам соскользнуть по гладкой, вощёной стойке, пока его ноги не оказались на пять или шесть футов выше мраморного пола собора, а затем позволил себе упасть с кошачьей грацией.