Позволять этим людям тянуться к архиепископу, на самом деле прикоснуться к нему, было одной из самых трудных вещей, которые когда-либо делал Мерлин, но он заставил себя не вмешиваться. И не только потому, что он знал, что Стейнейр не поблагодарил бы его за вмешательство. Мерлин нашёл бы, что удивительно легко жить с последующим гневом архиепископа, если бы только он не понял, что Стейнейр также был прав и насчёт этого.
«Ведь даже не похоже, что он продумывал это», — подумал Мерлин. — «Он такой, какой он есть. Чистое природное чутьё».
«Ладно, природное чутьё и вера».
Стейнейр добрался до ограждения святилища, разомкнул в нём врата — возможно, впервые, по крайней мере, за десять лет, никто из его послушников не выполнил эту задачу для него — и прошёл через них прямо в алтарь. Мерлин остановился у ограждения, повернувшись лицом к остальной части собора, но он также наблюдал через дистанционные камеры, которые его СНАРКи развернули по всему огромному строению, как Стейнейр поклонился огромным мозаикам Лангхорна и Бе́дард, а затем встал, чтобы предстать перед собравшимися прихожанами общины.
Гвалт затих медленно и неохотно, когда прихожане увидели, что он стоит там. Капли крови его несостоявшихся убийц на его облачениях показались тёмными, и его лицо также всё ещё было в крови, но было очевидно, что ничего из этого не была его кровью, и несколько человек вскрикнули с облегчением, когда поняли это.
Облегчение, однако, не сделало ничего, чтобы погасить гнев, и Мерлин мог чувствовать ярость, притаившуюся в сердцах и умах сотен этих людей, поскольку они поняли, насколько действительно близко был к смерти их архиепископ. Теперь раздалось больше криков — криков более чётко сформулированных, более остро направленных и гневных.
— Дети мои! — сказал Стейнейр, немного возвышая свой мощный голос, чтобы прорваться сквозь бушующую бурю, вспухнувшую из мстительного негодования. — Дети мои!
Его слова прозвенели, прорезая насквозь фоновые шумы, и спокойствие снова снизошло на собор. Это не было тишиной — для этого всё ещё оставалось слишком много гнева, слишком много шока, — но по крайней мере уровень шума упал, и Стейнейр воздел руки.
— Дети мои, — сказал он тихим голосом, — это дом Божий. В этом месте, в это время, несомненно, что месть должна быть Его, а не нашей.
Новая рябь прошла через собор, словно люди, слушающие его, не вполне могли поверить в то, что они только что услышали, и он печально покачал головой.
— Независимо от того, во что могут верить другие, дети мои, Бог — бог любви, — сказал он им. — Если правосудие должно быть совершено, тогда пусть оно будет совершено, но не отравляйте себя местью. Несомненно, достаточно трагично, что трое детей Божьих должны уже были умереть здесь, в Его доме, без остатка запятнывая себя ненавистью!
— Но они пытались убить вас! — закричал в ответ кто-то, потерявшийся в огромных глубинах собора, и Стейнейр кивнул.
— Они пытались, — признал он, — и они уже заплатили свою цену за это. — Мерлин понял, что сожаление и печаль в его голосе были совершенно неподдельными. — Люди, которые совершили эту попытку, уже мертвы, сын мой. Так кому же, по-твоему, мы должны отомстить за их преступление?
— Храмовые Лоялисты! — горячо ответил кто-то другой, но Стейнейр снова покачал головой.
— Нет, — твёрдо сказал он. — Мы знаем только, что трое этих мужчин предприняли эту попытку. Мы ещё ничего не знаем о том, кем они были, почему они пытались совершить такое, или о том, действовали ли они сами или нет. Мы ничего не знаем о них, дети мои, не знаем даже — независимо от того, что некоторые из вас могли подумать — были ли они как-то связаны с Храмовыми Лоялистами здесь, в Теллесберге. В отсутствие этих знаний, не может быть никаких оправданий для того, чтобы ударить по кому-нибудь, и даже если это было бы возможно, месть ни при каких обстоятельствах не может быть подходящим занятием для любого из детей Божьих. Правосудие может быть, но правосудие — это дело Короны. Мы оставим правосудие нашему Королю, уверенные в его способности знать и делать то, что правильно. Мы не будем искать мести. Мы не превратим себя во что-то, чем мы никогда бы не хотели стать.
Голоса зароптали, некоторые из них по-прежнему содержали более чем намёк на протест, но никто не осмеливался не согласиться с их архиепископом.
— Дети мои, — сказал Стейнейр более мягко, — я знаю, что вы злитесь. И понимаю почему. Но это время для печали, а не гнева. Что бы вы ни думали о тех, кто предпринял сегодня эту попытку, они всё же были вашими собратьями и детьми Божьими. Я не сомневаюсь, что они сделали то, что сделали из-за своей веры в Бога. Я не говорю, что верю, что это действительно то, чего желал от них Господь, но это было то, что как им было сказано хочет Бог. Должны ли мы осуждать их за то, что они действовали так, как требовала их вера, когда наша собственная вера потребовала от нас отвратить наши лица от Совета Викариев и Храма? Мы можем счесть необходимым противостоять людям, которые верят в то, во что верили они. В той войне, которую «Группа Четырёх» объявила против нас, может быть даже необходимо, чтобы мы разили людей, которые верят в то, во что верили они. Но, несмотря на эту мрачную необходимость, никогда не позволяйте себе забывать, что те, кто против вас, просто такие же люди, просто такие же дети Божьи, как вы сами. То, что они делают, может быть злым в наших глазах и неправильным в глазах Господа, но если вы позволите себе наполниться ненавистью, если вы превратитесь во что-то меньшее, чем человек, стремясь облегчить их убийство, тогда вы откроете себя тому самому злу, которое вы осудили в них.