За окном уже стемнело до непрогляда. Сидел старик, думал, дымил табаком...
На войне могли убить запросто. Но там можно было обойти смертушку хитростью, смелостью ли, часто - смекалкой. Здесь, теперь никак не обойдёшь. Пришло время - всё. Всех. Вот это, что всех,- шибко устраивало старика. А если б на выбор - обиды бы начались промеж людей. Я вот умираю, а ты остаёшься. Плохих бы людей много осталось, а им, думал старик, в первую очередь уходить надо.
Он свою жизнь прожил как следует. Работал с малых лет, не ловчил, не лукавил, никого не обидел, не обманул. Со старухой ладил. Плохо одно - детей у них не было. Бог не дал. Первенцем не могла разродиться, делали операцию, с тех пор и не пошли дети. В станице говорили старику после того - чего, мол, живёшь с бесплодной, бросай да бери другую.
- Вот тебе на,- удивлялся старик. - Как это - бросай! А для чего сходились-женились тогда? Да и разве ж она виновата?
Сам старик всегда хотел детей, но при старухе не говорил, боясь её обидеть. Вспоминая год за годом прожитое, понял старик, как нравилось ему жить на земле, какие славные люди окружали его в работе, на войне и в праздники. За ежедневной канителью, бывает, и времени нет присмотреться к кому-нибудь толком, а потом, при каком-нибудь случае, увидишь вдруг, какой хороший человек был возле тебя, и странным покажется, что не выделил ты его раньше, не отметил среди других...
А на дворе темь непроглядная и собаки станичные успокоились - тишина. Старик зажигает лампу... Письмо бы сейчас написать - да некому. Было их три сына у отца с матерью, двое не вернулись с войны. Один, совсем один.
Подходит к окну, долго смотрит.
- Да,- только и скажет себе, качая белой головой. - Да...- И всю жизнь с бедами, горестями и радостями вберёт в себя это короткое слово.
Старик разбирает постель, задувает лампу, долго лежит, поглаживая, успокаивая в двух местах простреленную ногу, и под утро засыпает.
РЫБКА - РЫБКА.
Выпивали мы как-то у Макара. Самогон был так себе, а вот жарёха удалась. Дедок макаровский, лет своих уже не помнящий, рассказал нам эту историю.
... Сетёнку свою я впритырил в камыши, а сам за мешком вертаюсь, что подле лунки оставил. Её по краям-то уж ледком успело схватить. Прикрутил коньки ремнями, огляделся напоследок. Кругом тишина. А дело к вечеру. Солнце сперва вроде как застряло в камышах, а потом разбухло и давай плавиться чем-то красным таким и по льду течь.
Мешок тяжеловат, ну да ничего, пригнулся, беру разгон помаленьку. Лёд под полозьями вжикает. Стараюсь поближе к берегу держаться. Видать, метров на тридцать-сорок, не больше, так что зевать некогда, полыней и трещин навалом.
Качу я себе и качу, а заливы и бухточки мимо меня назад проплывают. Ворон заприметил, сидят-посиживают на раскоряченном тополе, меня увидели - раскаркались, одна сразу дёру дала. Ещё гуси дикие встретились на подлёте, низёхонько тянули, чуть не по верхам камышей, потом за песчаной мелью сели. Я уж почти до Каныгина добрался, как вдруг чую, будто кто за мной следом идёт. Обертаюсь. Так и есть. Хоть и далековато, а углядел, как от берега человек какой-то метнулся. Должно, рубщик камыша, подумал я. Пригляделся получше. Уж больно здорово шпарит, не иначе на коньках. И напрямки ко мне. А что, если очур? Накапал кто-нибудь!
"Ну ладно же, ты у меня намаешься, коль поймать вздумал". - Это я сам себе процедил сквозь зубы и поднажал пуще прежнего. Трещины-то уж не объезжаю, через них сигаю. Лицо точно иголками искололо, слёзы из глаз брызжут. Я всё гоню и гоню, без роздыху. В чаги ледяной пыли понабилось, вымокли все, затвердели на морозе. За хутором тормознул слегка, краем глаза через плечо покосился. Ого, расстояньице-то между нами не больше, а совсем наоборот, меньше стало. Здоров же дьявол, думаю. Верно, из молодых. У меня ещё мешок к тому же назад тянет. А человек тот всё ближе да ближе и точнёхонько на меня целит. Тут и младенцу ясно за мной гонится. Какого лешего ему от меня надо? И странно как-то едет, вразвалочку. Нет, на очура не похож. Тех-то я как облупленных знаю.