Я - своё:
- Отвечай, а то как шарахну!
Он снова, гнус, давай вопить:
- На помощь!
А я ему:
- На помощь, говоришь? Сам-то ты помог мне, гнус поганый? Забыл, как я тонул, а ты меня ещё глубже в воду уталкивал? Вот тебе моя помощь! - И что есть мочи по голове его.
Коньки мои - чирк, я на лёд брякнулся. И всё, глухо. В плечах тяжесть свинцовая. Лежу, а по льду что-то нудное, тоскливое течёт и в меня, как в губку, впитывается. Страх накатил - жуть одна. Враз на ноги поднялся, наскоро коньки обчистил, махнул через трещину и живо к берегу. У камышей человека едва не сшиб, в бараньей шапке. Он хвать меня за руку и в лицо заглядывает. Узнал его: Мерлона друг-приятель.
- Это ты сейчас голосил? - спрашивает.
- Ну, я - отвечаю, а сам чую: не своим голосом говорю. Вырвался и прочь от него.
Назавтра ввечеру уже стучат в дверь: опять он, в бараньей шапке. Отряхнул снег, уселся к столу.
- Утром,- говорит,- труп Мерлона выловили.
И всё, больше ни гугу, сидит, не торопится, цигарку смалит.
Гляжу я на него как обалделый и тоже тихохонько к столу присаживаюсь. А он дальше.
- Ты, говорят, парень, с головой дружишь. Да и молод еще. Короче, если желаешь, можем договориться по-хорошему.
Сказал, порылся у себя в сидоре и на стол свёрнутую сеть выкладывает. Мою, стало быть, сеть. Опосля цигарку затушил, попыхтел врастяжку да ушёл восвояси.
Так вот и пришлось мне снова от зари до зари горб на чужого дядю гнуть. Рыбу промышлять, значит. Бывало, что в студёной водице. Голодал. С законом не единожды дело имел. В первую же зиму руки поморозил. Опосля и ноги тоже...
К Р А С Н А Я Г О Р К А.
Весна в тот год была ранняя, но какая-то нескладная. Уже в феврале потеплело, а март и вовсе был жарким, сродни маю. Полезла трава, по огородам выбился чеснок и лук, започковались деревья. Алыча расцвела первой и стояла в белом накиде, как будто припорошённая снегом, дурманила ароматом...
С апрельских дней похолодало, с холмов поползли тучи, тяжёлые, чёрные-чёрные застилали небо над станицей. День скукоживался в ранних сумерках и проливался холодным дождём. На Пасху, правда, побластило солнышко, и колокольный звон плыл по станице в радостном соонечном воздухе, смешавшись с долгожданным теплом. Христос воскрес! Вомстину воскрес!
На Красную Горку день выдался хмурый, ветреный, какой-то неуютный. Рваные облака зацепились за телевизионные антенны и повисли над станицей, заслонив солнце. Его лучики еле-еле пробивались сквозь эту рвань, но тепла не давали, а только блицали в оконных стёклах и в серой ленте задумчивого Дона. С утра народ потянулся на кладбище,бабы в платках с кошёлками и сумками, мужики в чистых рубахах, кое-кто уже замутил глаза...
Они шли то парами, то гурьбой мимо его дома,- другой дороги на погост не было, как по их улице. Идущие снизу, с берега Дона, присаживались отдохнуть на лавочке. Мужики закуривали, а бабы крестились. Слава тебе Господи! С утра было так, а потом народ смешивался: кто- шёл назад, припозднившиеся шли в гору, к погосту. Возвращались уже нетвёрдым шагом, с ленивым говором, без цветов и венков, пустые сумки теребил прохладный ветер. И так целый день - одни туда, другие обратно. Живая лента тянулась мимо его дома, ярко-пёстрая, грустно-пьяная.
Его душа в эти дни трепыхалась, как лещ в сети, спутанная болью утраты и тоски, тягучей памятью об ушедшем отце. Эта боль посетилась в его душе апрельским утром и разорвала его жизнь на две половины - до и после. "Ваш отец муер" - раздалось в телефонной трубке, и равнодушный голос смолк, а боль потери накатилась и заполнила всю душу, так и не оставляя его уже много лет. Далеко за холмами и лесами, реками и морями могила отца, а с ним лишь боль в разломанной душе в вечность его памяти. Некоторое время он по-сумасшедшему пил в эти дни, стараясь утопить эту боль, но она всплывала и захватывала его, вытесняя из души радость и спокойствие бытия. Годы уходили, и он постепенно сжился с этой болью, но на Красную Горку она просыпалась в нём и уже не оставляла ни на минуту. Вереница людей, идущих на кладбище, звала за собой в неведомую даль, где он смог бы если не увидеть отца, то хотя бы с ним поговорить у могильного камня, но он оставался на месте, с грустью глядя на этих людей и завидуя им.
- Хозяин! - услышал он женский голос от калитки.
Безродный пёс Чиппи вскочил еа ноги и бросился на голос. Затушив сигарету, он пошёл вслед за собакой. У калитки на корточках сидела Лава и гладила пса по спине. Тот, повизгивая, ластился к Лаве.
- Христос воскресе! - увидев его, сказала Лава.