- Обычное. Я итальянка!
Он застыл на месте, поражённый её признанием и тихим спокойным голосом.
- Итальянка?!
- Да! Мой отец итальянец.
- Откуда ему здесь взяться? - спросил он и опустился в кресло напротив Лавы.
- Была война. Ты помнишь?
- Война? Какая война?
- С немцами, в сорок первом.
- И что?
- Он воевал за немцев, а сам из Милана. Его отец был портной, и он был бы портной, но дуче послал его в Россию воевать. Всё просто.
Она пила пиво и говорила непостижимые вещи, говорила о невероятном, как о простом. Поражённый её словами, он, молча её разглядывал. И теперь, узнав её родословную, он чётче видел её отличие от местных баб. Представил её молодой и увидел совершенную красавицу.
- Извини, а сколько тебе лет?
- Уже много. Я родилась в войну.
Если тебе не трудно, расскажи мне свою историю.
- А никакой истории нет. Есть жизнь, и есть смерть. Это твой отец? - Лава посмотрела на портрет его отца.
На портрете отец был совсем молодой, девятнадцатилетний, после окончания лётного училища.
- Да. Это мой отец.
- Ты его любишь?
- Да. Я люблю его.
- Я тоже любила отца.
- Почему любила?
- Он давно умер.
- Но ты жива.
- Теперь я люблю память о нём.
- Значит, и я люблю память о своем отце.
Они оба молчали какое-то время. За окном сумерки вечера растворялись в темноте наступающей ночи. "Её жизнь навряд ли была лёгкой,- думал он.- Наш колхозный строй умел высасывать соки из человека, превращая его в скотину. И теперь она живет, редко бывая трезвой и чаще бывая голодной. У неё и дома-то нет. Живёт где придётся, ест что перепадёт... Говорят, она работает по домам за кусок хлеба и бутылку самогона. Вот и кофта на ней не её размера. Вероятно, кто-то одарил из жалости".
- А как ты стал писателем?
- Я им родился, но сразу этого не понял.
- А когда понял?
- Когда узнал жизнь.
- Странно. Я тоже знаю жизнь, но не писательница.
- Расскажи мне о себе.
- Я сегодня устала. Мне всегда плохо, когда я хожу на кладбище, хотя я последнее время хожу туда очень часто.
- Может,ты приляжешь? Отдохнёшь.
- Ты разрешаешь?
- Почему нет,- ответил он, всё больше поражаясь этой женщине.
- Писатель! Сходи за самогоном, а я пока посплю. Помянём наших отцов. Твой воевал за этих, а мой воевал за тех.
Она грустно улыбнулась, провела рукой по лицу, сняла платок, и седые пряди волос упали ей на плечи. Совершенно седые. Он принёс ей подушку и плед. Она легла. Чиппи спрыгнул с дивана, и увидев, что он надевает куртку, ринулся к двери.
Луч фонарика резал темноту надвое. Было прохладно не по-апрельски, а больше смахивало на октябрь. Вокруг ни души, но из темноты улицы доносилась музыка почти из каждого двора. "Народ уже забыл, что сегодня Красная Горка,- подумал он. - Налакались и покатились с горки".
Когда он вернулся, Лава спала. В проветренные его мозги вкралась мысль: "А не врёт ли она? Лава - это шахтёрское слово. Может, её папаша был шахтёром?" Он не стал будить гостью, приготовил ей ужин, себе сварил кофе. Во сне женщина улыбалась. Черные ниточки её ресниц дрожали, седые локоны рассыпались на подушке...
Накрыв стол, он ушёл в кабинет - маленькую комнату за печкой, но гостья не покидала его мыслей. Он много о ней слышал, но что она дочь итальянского солдата - никогда. Больше говорили о ней, как о никчёмной старухе, побирушке и пьянице...
- Я долго спала?
Он вздрогнул. Лава стояла за его спиной.
- Выпить принёс?
- Всё на столе,- ответил он.
- Здесь ты пишешь свои книги? - спросила Лава и обвела взглядом его кабинет. - Уютно.
- Пошли к столу.
Чиппи уже крутился у стола, почуяв запах сосисок.
- Чиппи! Разбойник! Когда же ты нажрёшься, бродяга! - Он сунул псу сосиску.
Лава выпила рюмку, другую. Немного поела. Закурила. Откинулась на спинку дивана. Он решился опять её попросить рассказать о своей жизни.
- Небось хочешь состряпать книжку про мою жизнь, писатель?
- Может быть.
- Тогда слушай. Расскажу, что помню, ты только не мешай мне своими вопросами. Ладно?
- Согласн,- обрадовался он и сел поудобнее в кресле, закурил и приготовился слушать.
- ... Лавинией меня отец назвал, а в станице попервах кликали Лушкой. Это уже потом стали звать Лавой. А отец мой здесь был в войну с немцами. Я не знаю, во что он верил,- он мне никогда про то не говорил. Было ему тогда двадцать два года, а маме восемнадцать, когда немцы пришли в станицу. Моя мать не была красавицей, а напротив - она была уродина. Ростом с весло, конопатая и глупая. Я уже забыла её, потому что не любила, а отца помню...