Утром меня растолкал Глеб и опохмелил прокисшим пивом.
- Старик, если хочешь успеть на автобус, то поторопись.
- Извини, Глеб, но куда я еду?
- Во даёшь! Тебя же жена выставила за дверь, помнишь?
Я кивнул, ища сигарету на столе.
- Жить тебе негде, так?
Я опять кивнул, но сигарету нашёл.
- А у тебя заказ - повесть пора сдавать, так?
Я уже не кивал, а смотрел на Глеба с умилением. Дым сигатеры согревал грудь.
- А у меня домик в станице. Помнишь? Ты решил пожить там с месяц-другой, чтобы закончить работу. Помнишь?
- Глеб, а выпить есть?
- На вокзале у армяшек выпьем - они рано открывают, поскакали.
И мы поскакали на стареньком глебовском "москвичонке".
Успели выпить по сотке, сжевать по пирожку и догнаться пивком.
- Мой дом сразу найдёшь. С горы дорога упирается в мой дом. Ключ в собачьей будке. Шарик-то давно сдох, а будка цела, рукой пошаришь вверху и найдёшь. Живи смело, хотя у нас в станице пришлых не любят.
- Каких? - спросил я, думая - а не добавить ли ещё сотку?
- Пришлых. Чужаков значит.
- Что у вас там - секта какая?
- А хрен его знает. Народ такой. Пошли на посошок ещё вмажем, что ли?
Старенький "Икарус", ровесник венгерского социализма, еле-еле тащился. В салоне вонь, перегар и храп станичников. В моём организме стонал пирожок и бушевала водка. Куда меня несёт? А ведь совсем недавно всё было так прелестно. Я сдал книгу, получил гонорар и закатился с молодой поэтихой в пансионат под Кисловодском. Можно было поехать на нашу писательскую дачу, но сытые и вечно недовольные рожи литературных мэтров осточертели на собраниях и заседаниях Саюза. Майка была поэтесса никудышная, но её регулярно печатали, ещё бы - с такими данными да не печататься! Вот её и печатали, печатали - настал и мой черед. Всё было славно, но на финише я получил скандал от жены и свой чемодан в дверях квартиры. "Вон!" - И пальчиком на дверь. Ах, стерва! Спасибо Глебу. Спас-таки меня от бомжевания, а главное - я смогу закончить повесть и, наверное, махну к брату за бугор.
Автобус повернул, и в окно я увидел широкую ленту реки, извилистую и цветом застывшего свинца. Пых-пых - и "Икарус" остановился. Я вышел один из автобуса, вокруг тишина и воздух, распирающий грудь своей чистотой и свежестью. Дорога уходила вниз, к реке.
Мне стало грустно, но я вспомнил лицо жены и обрадовался, что она так от меня далеко, а я здесь, на берегу Дона, и в собачей будке меня ждёт ключ от дома.
В предвечерних сумерках я подошёл к глебовской хате. Забора не было, а от калитки остался столб и на нём ржавая петля. Двор зарос в пояс бурьяном, и в этих куширях я с трудом отыскал собачью будку. Ключ был на месте.
Хата в одну огромную комнату. Печь, стоявшая посередине хаты, делила её на четыре маленькие комнатёнки. В одной железная кровать, на стене измалёванный разбойник бросает бабу в шароварах в пенистую волну, в другой стол и два табурета, сломанный стул валялся в углу. На столе остатки давнего пиршества и в пустых консервных банках дохлые мухи. Ещё в хате был шкаф и рукомойник. Я вышел во двор. Электрические провода свисали с изоляторов у стены дома, и концы их скрывала трава, буйная, зелёная, верхушками доходя до окон.
Ночь провёл в темноте и холоде. Где-то лаяла собака, а рядом верещал падла сверчок. Не спалось на жёстком матрасе, в чужом доме, хотелось выпить и рвануть назад в город.
А утро, в легком тумане, свежее, молодое, развеяло все мои сомнения и страхи. Глаза боятся - руки делают. За неделю я преобразил двор, вымыл до блеска хату, передвинул ближе к рукомойнику шкаф, а на его месте соорудил себе рабочий стол. Аккуратная пачка бумаги ждала меня, но я не торопился. Что-то ещё городское во мне бурлило и, я чувствовал,- мешало мне сесть за стол.
За это время я сошёлся с дедом Гурьяном. Он первый зашёл ко мне во двор и спросил, сощурив глаз:
- Громадянин?
Я вопросительно на него посмотрел.
- Кто?
- Городской, говорю?
- Да. Из города.
- Глебушкин дружок или как?
- Брат сводный.
- Хе-хе, не было у Глеба сводников-то. Врёшь, однако.
- Вру, конечно. Тебе-то, дед, чего надо?
- Да так. Соседи мы. По-соседски и жить-то надобно.
- Уловил мысль я твою, дедусь. Заходи. У меня как раз от обеда осталось.
С того дня мы с Гурьяном не расставались, а только лишь на ночёвку, и то если он оставался трезвый и мог прейти дорогу до своего крыльца.