А лето набирало силу. Дни стояли жаркие, но в хате было прохладно, и мне прекрасно работалось. Дед Гурьян как-то спросил меня:
- А по какой ты части? Как Глеб?
- Да,- ответил я. - Только он пишет кистью, а я ручкой.
По его глазам я понял, что для него это сложно, но с той поры он стал ко мне относиться с большим уважением, и, когда я работал в своей каморке, он сидел тихо за печкой, смалил мои сигареты и упорно ждал, когда же я брошу наконец писать и мы сядем обедать с выпивкой.
В один из дней дед Гурьян не появился у меня, как обычно, рано утром. Не было его и к обеду. "Не заболел ли?" - думал я, но работа не давала мне возможности сходить к нему. Прошёл день. На второй, ближе к полудню, он появился. Мятый какой-то, неуклюжий, ну не Гурьян. Я к нему с расспросами, а он молчит, только мнёт в руке сигарету.
- Дед, я скоро уеду. Работу заканчиваю. Так-то вот.
- Дела,- промямлил Гурьян.
Промеж кустов мелькнула тощая фигура Юрки-фельдшера, и дед заорал:
- Юрка! Юрка!
Фельдшер остановился. Дед - к нему, и я следом.
- Чего тебе, Гурьян?
- Гляди, чего.
И Гурьян поднял рукав своей рубашки. Рука от кисти до локтя была чёрно-коричневая, как древесная кора. Дед поднял второй рукав. То же самое. Лицо у Гурьяна грустное, а у фельдшера серьёзное.
- Авитаминоз. Надо сдать мочу, кровь и кал на анализ,- вынес приговор Юрка.- У меня сейчас приём. Бабка Лукьяниха по-женски, а потом Танька-почтальонша с фурункулёзом. Ты через часок подгребай ко мне. И купи в аптете бинт, вату, шприц и медицинские перчатки. Смотри приходи, а не то - ампутация.
Юрка заковылял по улице в сторону амбулатории, а дед Гурьян, зло сплюнув, направился к Липовану за самогоном. Быстро обернулся, и вот уже мы сидим с ним под сливой и он, захмелевший, гутарит:
- Юрка! Юрка умница. Наш! Станишник!.. Ампутация! Это шо? Резать? Дела. Говоришь - уезжаешь. Скучно будет без тебя. Дела.
- Гурьян,- спросил я,- а почему здесь пришлых не любят?
- Не любят. Так повелось, однако. А я вот тебе расскажу одну историю. Тута всё было, но давно, опосля войны. Наливай.
До сумерек просидели мы под сливой с дедом Гурьяном под его рассказ, сладкий дымок сигарет и горечь самогона...
... Дело было мокрым сентябрьским днём. Ветер налетал из-за реки, нагоняя полосы мелкого дождя. Бригадир Ерофеев ходил по станице в поисках жилья для приезжей. Следом за ним шла и сама приезжая - молодая, смуглая и страшноглазая женщина в фуфайке, грубой юбке и резиновых сапогах, в тёмном платке, повязанном под самый подбородок. Шла она прямо и легко, успевая за рослым Ерофеевым, держа в правой руке большую хозяйственную сумку, с левой стороныот неё, цепко схватясь за материну руку, оглядываясь по сторонам, торопился большеглазый парнишка лет десяти.
Длинный Ерофеев с пустым левым рукавом, тоже в фуфайке и сапогах, отворачивал лицо, шепотом ругаясь на ходу, шагал через лужи. В кармане Ерофеева лежала присланная из центральной успдьбы бумага, в которой были прописаны фамилия, имя, отчество женщины и указано в отношении неё - определить с жильём и трудоустроить. Эту бумагу-направление Ерофеев расценивал как очередную издёвку над собой. Он давно считал себя обиженным. Бригада его была самая дальняя от центральной усадьбы, и те бригадиры, что поближе, постоянно, по мнению Ерофеева, толклись на глазах у начальства, выпрашивая то новую сбрую, то конные грабли. И если, случалось, приезжала семья какая на жительство, то туда ж её, в ближнюю станицу, а ему. Ерофееву, что достаётся? Если пришлют, скажем, на уборочную шофёра или комбайнера, то обязательно пьяницу. Шофёр и не выпьет ни разу за время уборки, всё одно Ерофеев считает, что лучше машины попали к соседям, в ближайшие к начальству бригады.
Вот, эту прислали... Определить с жильем! Написать, конечно,легко, а ты попробуй - определи. Была в станице хатёнка одна, так туда, прежде чем вселять кого, на неделю плотников посылать надо. А они заняты на ремонте скотных дворов - осень, скоро пастьбе конец. Шагая по грязи, Ерофеев перебирал в памяти подряд хаты, прикидывая и отвергая одну за другой: то семья большая, то хозяева нелюдимые, а то и просто не захотят брать чужого человека. Не захотят - и всё. Пришлых здесь не любят. Что ты им, прикажешь?
А уж близился вечер.
- Ты хоть работать-то станешь? - спросил Ерофеев женщину, останавливаясь, чтобы закурить.
- Стану, начальник, стану,- спокойно заверила та.- Как же, всю жизнь работала. Кто ж меня кормить будет?
- Что делать-то хоть умеешь? - Бригадир возился с табаком.
- Всё умею, начальник,- женщина отвернулась на ветер спиной, тоже пытаясь закурить,- детей рожать умею, - и, прикурив, подняла на бригадира свои страшные глаза. Два железных зуба тускло поблескивали у неё во рту.