Ерофеев узнал да бегом на ферму. Сцепились с бригадиром тем, чуть не до драки.
- Во, Ерофей забегал,- смеялись по станице.- А бывало, попервой, как увидит Надю,- нос в сторону.
Весной освободилась просторная хата по нашему проулку. И Ерофеев сам пришел к Наде.
- Вот что, Надежда, хватит тебе по квартирам мотаться, переходи, занимай жилплощадь. Огород там хороший, сарай крепкий, хозяйкой будешь.
А бабка Лукьяниха в слезы. Привыкла за год к квартирантам. Ерофеева клясть начала - опять он во всем виноватый. А над Надей запричитала-заплакала:
- И што тебе не жиь у меня, и чем я тебе не угодила, разве слово какое плохое сказала? И не надо мне платы с тебя. Живи, как дочь родная, помру - все тебе останется.
- Ничего мне твоего не нужно, бабушка,- засмеялась Надя. - Что ж я, так и буду всю жизнь в жиличках у тебя? Я, может, замуж хочу выйти.
Переехала она.
Десять лет прожила Надя в нашей станице. За годы эти все вспели забыть давно, что она пришлая да после заключения.
Будто родилась тут да так и жила все время рядом с нами. Все эти годы она ухаживала за телятами. Сын ее, Колька, после семилетки окончил курсы трактористов, на трактор сел. И каким парнем вырос - любому такого сына пожелать можно. Смирный, в работе безотказный и хорош по-девичьи. Бывало, идет навстречу и, шагов десять не доходя, голову наклонит, как взрослый,- здоровкается.
Бабы ей гутарили:
- Надька, замуж тебе надо. Не старуха чай.
- Вот Кольку женю,- соглашалась она,- а там и сама невестой объявлюсь.
Случился пожар у бабки Сысоихи. Хатенка старая, крыша седловиной прогнулась. Августом дело-то было, все на полях. Сбежались, кто оказался рядом,- бабы, два-три мужика-пенсионера. Стоят поодаль, смотрят, как пластается по крыше огонь. Воды рядом нет. Колодец метров за триста, попробуй потаскай, чтобы залить огонь.
Надя прибежала от телятника.
- Мужики, что ж вы стоите, добро вытаскивать надо!
- Да там нет ни хрена - чего лезть?
- Давно сгореть надо было этой завалюхе. У сынов вон какие дома.
У Сысоихи два сына, да не ладила со снохами бабка, все угодить ей не могли, переругалась со всеми да и жила одна себе.
- О-о! Ой, ой, бабы,- завопила Сысоиха. - Иконка осталась тама! Забыла совсем! О-о-ох - грех смертный! В углу висит иконка. Богоматерь Владимирская, мать еще из Расеи привезла. Усю жизнь со мной. О-о! Ох, бабы, смерть мне!
- Дай-ка пиджак! - подошла Надя к мужику, одетому попроще. И пацанам: - Лейте на меня!
Надю облили из двух ведер.
- Надька! - окружили ее бабы. - Куды тебя несет, сгоришь ведь!
- Не сгорю! - Надя накрыла голову пиджаком. - Я на пожаре в первый раз. А сгорю - туда и дорога.
И в хату. Бабы ахнули, заголосили. Мужики стоят, матерятся. Через минуту из окна вылетела кастрюля, сковорода, две алюминиевые тарелки. А потом показалась сама Надя. Под мышкой, завернутая в тряпку, зажата была икона, в другой руке держала она рамку с фотографиями.
- На, бабка,- сказала Сысоихе,- молись Богу.
И села на траву, закашлялась - дыму наглоталась.
А в конце сентября, когда все убрали в огородах, Надя собралась уезжать.
- Надька, - затосковали бабы,- али не пожилось тебе тут?
Бабы, они друг друга лучше понимают и дружат крепче, чем мужики.
- Пожилось, видно, раз десять лет день в день отжила. Да ведь и родина есть у меня, туда показаться надо. Сестру сколько лет не видала.
Распродала все, в бригаде рассчиталась. Ерофеев аж почернел: где теперь такую телятницу сыщешь? И на трактор вместо парня надо садить кого-то.
Идешь, бывало, с полей, сумерки, коров уже подоили, а они сидят, мать с сыном,на крыльце, окна заколочены - курят. Она махорку, он - папиросы. Разговаривают. Посмотришь, и так сердце сожмется от всего этого.
Дня за два до отъезда собрала Надя к себе всех до единой баб - прощаться. Угощение выставила. Да.
Уехали. И пусто как-то в станице стало вроде. Будто похоронили кого. Вот как привыкли к ним. Время-то прошло порядочно, а бабы наши нет-нет да и вспомнят: "Как там Надя теперь?" Скучают.
Дед Гурьян замолчал. Пошарил по карманам.
- Курехакончилась. Беда.
- Не беда. Кури мои.
Он закурил.
- А пришлых у нас не любят. Пришлый, что чужой. А бывает, что чужой ближе родного стоит. Дела.
Пррощались у калитки. Я спросил деда:
- А что у тебя с руками?
- Да вот пошли с Лексеичем лодку красить. Выпили, как полагается. Для начала, а опосля, как закончили, еще добавили. Я и прилег на берегу. А руки перед тем керосином обмыл от краски-то. Проснулся, а они черные, как угли. Да это не беда. Я их мочой шурую. Моча - это первейшее лекарство. Ну, бывай. Уедешь - скучать буду, однако.