У Р О Д.
Осень, как цыганским одеялом, укрыла землю опавшими листьями. Потянулись дни с дождями, сначала робкими и теплыми, а затем холодными,затяжными... Воздух, наполненный ароатом осенних цветов, насквозь промоченный дождями, проникал во все щели старого дома, и от этого становилось на душе неуютно и тревожно. В этом доме на берегу я жил уже третий год, совмещая сочинительство с крестьянством: днем - хозяйство, а по ночам, когда густая, вязкая темень опускалась на станицу, я пытался за стареньким столом при блеклом свете керосиновой лампы написать свой роман...
Жизнь моя не сложилась. Карьера прервалась по болезни, а писательство только ранило душу, не принося ни денег, ни славы. С семьей я расстался, а друзья, как водится, получив чины и звания, сами отошли от меня - неудачника. Не виня никого, расстался я с городской жизнью, купил хатенку в станице на берегу Дона и зажил прошлым... заставить свою душу мечтать я уже не мог. Какой-то дружбы с местными мужиками я не завел, жил в одиночестве - днем по-хозяйству управлялся, а вечерами-ночами, когда свет керосиновой лампы расплывался над столом, а по углам комнаты висела темень, я уносился волею воображения в то прошлое, которого у меня не было... и из этих углов выходили лица, выплывали голоса... и я так с ними сжился, что уже не мог без них существовать.
Дом мой стоял на холме, и станичники вскорости заприметили блеклый свет из моего окошка по ночам." Не брагу ли варит? - судачили бабы. - Так вроде непьющий!" А через год вышла моя первая книжонка - сборник рассказов. Читали - не читали станичники мою книгу, но уже через несколько дней прозвали меня Писателем. Так и пошло. В станице вообще по имени мало кого величали, чаще, а особенно мужиков, прозвищем.
Внизу, у самого Дона, где к воде спускается чахлая роща, жил Степа Каторжанин, человек сложной судьбы, интересной. С войны он вернулся в неполные тридцать, грудь в орденах, а тело шрамах. На базу мать-старуха, отец, инвалид Гражданской, и нищета по углам и полатям. Не все мужики вернулись с фронта, но все же потихоньку возвращались казаки-фронтовики.
То там, то здесь - радость возвращения, самогон рекой, а кому похоронка, то пили за упокой. По пьяной лихости Степа ограбил продуктовую полуторку, и хотя взял он ящик белоголовки да сидор "Беломором" набил, впаяли ему от всего сердца - десяточку. И сменил Степан Мелешин гимнастерочку солдатскую на робу арестантскую. Здоровьем Степушку мать с отцом не обидели, войну прошел, все тело покарбовано пулями, осколками, штыками, а он мешок зерна за гузырь одной рукой с земли в телегу бросал. "Эх, житуха!"- говорил Степан. - Пол-Квропы на брюхе прополз, а в Сибирь в столыпинском ехал".
Попал Мелешин в самое пекло, на лесоповал, и народ в лагере как на подбор - полицаи, дезертиры, убийцы и, уж конечно, блатари. Всяк свой гонор гнет, без кулака пайки не увидишь. Законы в лагере блатные правили, мужика под себя меля, в яловых да кирзовых сапогах по теплым баракам сидели за картами, а чернь лагерная, мужик в рванье, тайгу валил. Все терпел Степа - на войне и не такое переживал - рукопашный бой с эсэсовцами, когда один против троих-пятерых с финочкой да кулаком, а приходилось и зубами рвать глотки фашистские. А вот паскудство блатняцкого он стерпеть не смог. Проиграли блатари мужичка в карты на интерес, а интерес простой - петухом его сделать. Мужик тот из Степиной бригады был...
То ли злость в душе его, Степиной, накопилась, то ли что еще, а задавил он одного из блатарей, второй за нож схватился, но Степушке не впервой против ножа стоять - он и второго уделал его же ножичком - снизу вверх весь ливер вскрыл. Угомонился Степа, прикинул, что теперь ему не жить в лагере - и ночи не пройдет, как блатные на перо поставят. Собрал кой-какие харчишки и двинул в побег, в тайгу. Блукал два месяца, пока не вышел на староверческий скит. Обогрели его люди верующие, покормили, напоили и, привязав к телеге вожжами, свезли в милицию за сто верст - не поленились. Тут уже Степе отмотали на всю катушку, щедрота была царская, под самый потолок - выше не прыгнешь. И сменил Мелешин Сибирь таежную на Колыму шахтерскую...
Страна в это время строила социализм, богатела и расцветала. Мало что знал Степа про ее победы, колупая руду в колымских катакомбах. У него была своя одна задача - выжить!
Сплел лапти Великий Вождь, и попал был Мелешин в Счастливый Список Амнистии, но к тому времени за ним числилось еще два побега.. за что замуровали его энкавэдэшники наглухо. Уже и Гагарин в космос слетал, и Титов вернулся, а Степа все колымил, колымил. "Детство, юность - голодал, молодость - воевал. Зато потом всю жизнь сиднем сидел, как Илья Муромец",- говорил Степа Каторжанин станичникам, когда вернулся на вечное поселение в родную станицу, дряхлым стариком, на родном базу бурьян в рост человеческий, от хаты две стены осталось, а еще на станичном погосте два холмика, две могилки без крестов и памяти. Его и в станице-то не сразу признали. "Мелешин? Мелешин! Да никак это Степа пропавший, Дарьин сын, каторжник?" - удивлялись бабы. С той поры и забыли Степу Мелешина, как узнали его, и появился Степа Каторжанин.