С ним я сошелся как-то незаметно. Сначала короткие разговоры - то да се, погода, рыбалка. Потом больше - вместе выпили винца, покурили. Так и сошлись два одиноких человека с обгрызанными душами, будто в желании соединить их в одно целое.
- Ты вот, писатель, про что пишешь? Я, правда, мало книжек читал, но в лагере были умельцы, такие романы рассказывали - заслушаешься. А может, и брехали - поди проверь.
- Самый верный роман - это наша жизнь, но, Степа, всего не напишешь.
- Уменья не хватает?
- Да нет! Что душа пережила, не всегда на бумагу ложится. Кажется невероятным или, что чаще, слишком дорогим, личным, чтоб другим доверять на потеху.
- И то правда. За три червонца лет в лагерях я многое повидал, много чего услышал и знаю, но вот одна быль мою душонку по сей день теребит. Я расскажу тебе, а ты уж сам суди, где здесь брехня, а где узор сама жизнь сплела. Расскажу, как я сам слышал. Из его уст. Давно это было. На колыме, матьее ети...
... Войну я танкистом прошел. Механиком. Да и воевал-то мало. Два года. Горел два раза. Четыре ранения, а сколько похоронил... Из последнего боя меня санитары трупом вынесли, спасибо лекарям - спасли... а зачем? Видишь мою рожу, а тело и вовсе как грецкий орех. Год с лишним по госпиталям, веришь - жить не хотелось. Списали вчистую. Домой вернулся, а там горя своего хватает. Брательника жинка с пацаном - вдова, сестра - вдова. Батю немцы порешили в облаве, мать ослепла от горя. Подался в Север. С моей рожей только в шахте и ишачить. К водке я был не привыкший, бабы на меня не падали, так что я все деньги семье посылал, помогал, как мог, но на ноги всех поставил. Кое-что и себе на книжке приберег. На Севере не обжился, да и года подошли из шахты вылазить. Вернулся в родные края, а там опять своя жизнь - я сбоку припеку. Вот тут я и запил.
Сестрин новый муж мне коммуналку выхлопотал, чтоб с глаз долой, а ведь, сука, на мои горбовые в люди вышел. Да я не в обиде.
Во дворе того дома, где я жил, располагался овощной ларек и там же приемный пункт стеклотары. За картошкой, капустой я туда не совался, а вот тару носил через день. С пьяных глаз я эту бабу и не замечал...
А весна пришла, она свой ватник сняла...
Боже ж ты мой! Красавица! Стройная, как стебелек, а глазищи - смотрит, словно сироп на душу льет. Запала она мне в душу, а сам-то я понимаю, что не мне с моей харей и репутацией к ней соваться. Теплые дни пришли, и стали к ней в ларек, к нам во двор, приходить ее дети - девочка и мальчик. Малые еще, лет по семь-восемь. А я уже без нее и жить не мог. Увидел детей - расстроился. Есть дети - есть муж.
Само собой это все меж нами получилось, но стали мы с ней дружить. Я и пить бросил. Все время у нее в ларьке за помощника, а она веселая, красивая. Стал я ее после работы домой провожать. Она далековато жила, а мы идем, расстояния н замечаем. Однажды, уже летом, попали под дождь. Летний ливень. Под тополем спрятались. Обнял я ее - дрожит вся, а моя душа поет...
Хочу ей главные слова сказать, а слова эти в горле застревают, туман в голове. Дождь закончился, идем, молчим, за руки держимся. Оба понимаем, что между нами произошло,- слов уже не надо. У своего дома она говорит:
- Зайдем ко мне. Ты весь промок. Чаем напою.
- Да. Конечно,- отвечаю, а сам боюсь. Себя боюсь, ее боюсь.
Ты не думай, ничего меж нами не было тогда, но от нее я вышел просто другим человеком, понимаешь? Счастливым человеком! В разговоре она мне сказала: "Не муж он мне, а сосед по дивану". Сказала, как крылья мне пришила. Это уже потом, спустя много времени, я узнал правду о ее муже. В аварию он попал. Сильно покалечился, но на ноги его поставили. Калекой.
Через два дня привел я ее к тому тополю и сказал:
- Знаешь, Клава, я не молод, войной поизуродован, но душа моя чиста и тебе принадлежит. Люблю я тебя. Выходи за меня. Будь мне женой и другом. Золотых гор не обещаю, но верность тебе и твоим детям гарантирую. В радости с тобой буду и в беде не оставлю. Один я на этом свете. Так, может, остаток дней своих я проживу по-человечески.