- Что-то нашего урода долго нет. Не случилось что?
- А что может с ней случиться? Молодая кобылка все сдюжит. Ты, Клава, об себе думай.
- А мне-то что? Мне, Димочка, рожать не впервой.
- Вот родишь, мы урода с дома выгоним, вроде как за пьянку. Заживем!
- Скорее бы уже. Мне, Дима, этот урод поперек горла.
- А хочешь, я его утоплю?
- Как?
- Да очень просто. Как нажрется пьяный, свезу ночью в пруд, и дело с концом. Хочешь?
- Ох, Дима, не знаю. Пойдем спать, пока урод не заявился, а то вдруг в хату попрется.
- Как попрется, так и выпрется.
Голоса смолкли, и раздались шаги, а потом звякнула щеколда...
Душа моя провалилась куда-то вниз, в адскую пропасть.
Нет сил, браток, мне рассказать тебе, что со мной произошло... Жизнь моя мелькнула перед глазами и закончилась, как только лязгнула щеколда. А может, ее и не было - жизни-то?
Дверь входную они закрыли, но это был мой дом, и я его знал, как собственный карман... Их вздохи и скрип пружин я услышал еще в коридорчике. И поверь мне, я был совершенно спокоен. До стены, на которой висело ружье, было всего четыре-пять метров, а до спальни, где они вертухались, все десять.
- Не кури здесь. Он здесь не курил. Может учуять запах дыма.
- Он и не еб тебя так, как я.
Ружье было на месте. Два ствола. Два патрона. Два тела на моей кровати.
- Ты не устал? Я хочу так.
- Становись!
Между занавесок я увидел ее, стоящую перед кроватью на коленях, и его... на ней сверху...
Потом суд. Праведный и честный. Гуманный. Дали вышку. Год сидел в камере смертников - заменили пятнашкой. Теперь вот я здесь. А зачем?
Степа Каторжанин замолчал. Закурил взатяг.
- Плесни, писатель, соточку. Сердце что-то сдавило.
- А что было с ним потом? В лагере.
- А ничего. Порешил он себя. На колючку бросился, а калмык его с вышки успокоил автоматной очередью. Вот так!
С Т А Р А Я Д О Р О Г А.
Она, изогнувшись лукой казацкого седла, уходила вверх к шоссе, вся в проплешинах асфальта и частых промоинах, в которых, уложенный вкривь и вкось, виднелся булыжник. Ее строили еще в памятные шестидесятые - дорогу сложили, а церковь разрушили. Работали всей станицей, и стар, и млад. Дорога была нужна, а церковь... Черт ее знает!.. Молодежь в нее не ходила, а ропот старух никто не слушал. Церковь сломали. попа изгнали. Спустя некоторое время укатали дорогу асфальтом поверх булыжника, но его с годами разбила колесная техника и вымыли весенние паводки да осенние дожди. Как-то власть исхитрилась и построила Новую дорогу... Не было ни одной - стало две. Кто в область - по Новой, кто в райцентр - по Старой.
Василий Алексеевич Карнач часто приезжал в станицу, хотя родни в станице у него не было. Еще студентом худграфа на пленэр, а потом порыбачить. Только две страсти владели Василием Алексеевичем - живопись и рыбалка. К вину он не приучился хотя и в его долгой жизни был период бражничества, но как-то Вася сумел с собой справиться и вышел из штопора, в чем немалую роль сыграла его жена Вероника. Пить Василий бросил, как отрезал. Походам налево он так и не научился. Любил свою Веру, и она была для него всем - и другом, и женой, и натурщицей, и рецензентом. Ради живописи он был готов на все, даже вилять хвостом, как и ради рыбалки. Вот и, полюбив эти места еще со студенчества, Василий Алексеевич каждый год приезжал в станицу на рыбалку. Поначалу рыбную ловлю совмещал с живописью и, забросив донки, ставил мольберт, получались неплохие пейзажи, колоритные натюрморты.
Редел волос на голове художника, но росла слава и ширились выставки. Старую "копейку" он сменил на "мерседес". В нутре немецкого автоконя места мольберту не нашлось. Ушли годы - пришла слава, и теперь он не писал пейзажи и не снисходил до натюрмортов. И рыбу донскую он тащил из реки не допотопной донкой, а импортным спиннингом. "Мерседес" оставлял во дворе администрации под окнами участкового капитана, спускался к Дону, разбивал палатку, запаливал костерик... И все чаще оставаясь один на один с собой на берегу Дона, Василий Алексеевич понимал, что годы-то ушли. Куда-то ухнули, проплыли мимо жизни, как мимо его палатки проплывали по Дону баржи. Не то он делал, не так писал и не то писал. Только здесь, на берегу, он спрашивал себя: "А когда я стал таким? Когда исчез Васьма Карнач и появился Василий Алексеевич - знаменитый художник Карнач?"
"Жизнь прошла в суете,- не спеша складывал мысли Василий Алексеевич. - А ради чего? Почему мне так хорошо здесь, в этом безлюдье на пустынном берегу, и я бегу сюда из мастерской, как черт от ладана? Жизнь ушла с моих холстов. Мои мазки - это монеты, мои полотна - это валюта".