После биенале в галерее на Дмитриевской все те, с кем он когда-то начинал, поехали не в ресторан, а пошли в мастерскую Платона. Пошли всей гурьбой в подвал старого дома, из мишуры салона они ушли в мир творчества. Он еще помнил то время, когда за ночь они могли обойти не один подвал, чтобы поговорить, поспорить о работе товарища. Подвальный период его творчества быстро закончился. Жена подсуетилась, и он обрел одним из первых настоящую мастерскую. И он радовался, он гордился, тогда еще не понимая, что это был первый шаг по дороге к одиночеству. Они тоже выставлялись, они хорошо продавались, но все так же оставались командой. Их сближало, их роднило творчество, а не служение искусству...
"Мне казалось, что я в полном порядке служу искусству, а я простоял в карауле у нужника" - , эта мысль его уже не покидала, родившись в самолете над Атлантикой, когда он с Верой возвращался из Америки в Европу. Там он увидел "живого" Модильяни - Великого Моди, и понял всю никчемность своих полотен. Творчество - это дорога, это поиск, это эволюция мысли, а он уже давно ничего не искал и никуда не шел. Его слава витала, кружила в салонах, осыпая его бытие деньгами, о нем писали газетчики, но не говорили художники...
Его не забыли, потому что забывают то, что было,- плохое или хорошее, но забывают. Такова человеческая память - она избирательна, а его просто не было... не было... не было и нет памяти. Это не он, Васька Карнач, бегал с ними по этим холмам среди кустов шиповника, выискивая место для мольберта, высматривая свет, ловя цветовую гамму. И не он, Василий Алексеевич, сидел ночами у костра на берегу Дона до первых петухов, самозабвенно выспаривая свое Я! Они пили дешевое местное вино, курили "Астру", и не было дня и ночи без споров, без поисков, без сомнений. Теперь он в своей шикарной мастерской кропает метровые холсты исключительно по заказу. Ему платят - он пишет. Все найдено, и все сомнения ушли. Ушли тревоги и печали, а с ними ушла радость, ушли мучения поиска и ушла радость находки.
Он сидел у тлеющего костра в сумерках летнего вечера, а с острова к нему летели молодые голоса и, быть может, таких же студентов, каким он был когда-то, много лет назад. Парень звал девушку, а она, наверное, стоя от него совсем рядом за кустом, затаив дыхание, наслаждалась его тревогой, борясь с желанием отозваться на его зов, с желанием почувствовать тепло его рук и трепетный жар его губ.
У Василия Алексеевича с Верой все было просто, понятно - они загорелись без огня... Да и загорелись ли? Она появилась в его жизни из толпы зрителей на выставке, и ее натиск был стремителен. Он даже не заметил, красива ли она. Сейчас он и не помнит, о чем они говорили в тот их первый вечер и в их первую ночь в его мастерской. Вообще-то он ее рассмотрел перед загсом. "Рубенс бы умер от зависти",- подумал Вася Карнач и повел невесту к венцу. Но Рубенс продолжал лежать в своей магиле, ничему уже не удивляяясь и не завидуя, а вот Вася Карнач в тот день умер - родился Василий Алексеевич Карнач, только он это понял слишком поздно. Вера вошла в его жизнь и заполнила собой всю ее без остатка.
Какое-то время Василий сопротивлялся, не ночевал дома, устраиваясь на ночлег в мастерской, напивался, грозился разводом, но все это супругу не колыхало - она уверенно вела их лодку бытия к причалу успеха, в тихую заводь и довела. Вася бросил пить, перебрался в хорошую мастерскую, постепенно растерял друзей, знакомых... постепенно, все было незаметно и постепенно. Количество выставок увеличивалось, а значит, картины стали чаще продаваться. Куда исчезали полотна, Василия не интересовало, а вот цена полотен его стала очень и очень волновать. Со временем деньги заняли в его жизни главное место, деньги и Вера - их неотъемлемая часть.
Как-то в мастерской он наорал на жену за то, что она посмела ему указывать, советовать, тыча пальчиком в холст. Она только пожала плечами, рассмеялась и ушла, козыряя бедрами. После выкуренной сигареты он успокоился и вспомнил, что он давно уже пишет под ее диктовку, а если покопаться в памяти, то можно легко вспомнить моменты, когда он сам шел к ней за советом, особенно если это касалось цвета.
Рыбалка спасала его и, оставаясь один на один с собой он успокаивался и позволял себе мечтать. Он даже опускался до воспоминаний той поры жизни, когда он писал, когда он работал творчески... И мечтал, мечтал, мечтал, что когда-нибудь он напишет свою главную и единственную картину... Правда, все это оставалось здесь, на берегу Дона, вместе с пустой бутылкой из-под минералки, смятой пачкой "Кента" и его следами на мокром песке, которые смывала речная волна.