Через несколько минут дождь перестал, влюбленные поблагодарили за вино и ушли.
Старик погладил место, где сидела девушка, и в растерянности уставился на дверной проем. Старику стало грустно, но вдруг руки его налились силой и из морщин брызнул смех. Он прямо-таки покатывался со смеху, и если бы кто-нибудь увидел его, наверняка решил бы, что он сошел с ума. Но Старик не сошел с ума, просто к нему вернулись силы. Неожиданно он почувствовал, что у него есть желудок и что этот желудок пустой.
Старик разжег печку, бросил на сковороду ложку жира, нарезал луку и перца, поджарил все это. Напоследок вбил туда два яйца. Через несколько минут он уже уплетал за обе щеки и улыбался.
Д Е Н Ь П О Б Е Д Ы.
В тот год весна задержалась, снег лежал до середины апреля. Метелило, стылый ветер рвал в клочья печной дым над куренями. Истосковавшиеся по теплу мужики, беззлобно матерились, потирая мозолистые от топоров и пил руки, а бабы крестились и шептались о судном дне. Станица обезлюдела, застыла. Куда ни кинь глазом - снег, снег, снег. Зимние запасы проели и перебивались кто чем мог, по-соседски помогая друг другу. Только самогон был неисчерпаем. Закусывали старым салом и закисшей капустой.
Прошли года... Сменились вожди, диктаторы, правители... Много воды утекло в Дону... Череда зим и вёсен прошумела над станицей, ее садами, кривыми улочками, над куренями и хатами, а та весна все помнилась и помнилась, всякий раз высвечиваясь в душе новой истиной...
Сосед мой, Божилов Иван Харитонович, был мужик укатистый, лицом шадроватый, ростом - два весла. С местными мужиками особой дружбы не водил, а вот со мной сошелся, будто нас налыгач связал. Особо он мне не докучал, не донимал вопросами о городской жизни, не лез, как говорят, в душу. И в ту заснеженную весну, стылую и голодную, он приходил ко мне чуть ли не каждый день непременно с куревом и уж обязательно то со шматом сала, то с куском солонины, а то и с котелком вареной картошки. Наверное, в силу моей неразговорчивости или его нелюбопытства говорили мы мало, больше молчали, а если беседа и заводилась, то все о делах станичных и о погоде, то есть о зиме, которая уже изрядно надоела.
И все же он мне казался мужиком непростым, и была в его молчании какая-то недосказанность, какя-то тайна.
- Что пишешь? - спросил он, усаживаясь на табуретку у печки. За окном вьюжило, и весь он был с валенок до шапки в снегу.
- Да вот заказали статью для журнала ко Дню Победы.
- Хороший праздник,- сказал Иван Харитонович и закурил.
Повисла тишина. Я продолжал скрипеть пером, а он, сидя у печки, курил, и с его валенок, полушубка стекали струйки талой воды.
- Хороший праздник,- повторил он.- Хороший. - Ну, мешать не буду, а в обедах зайду. Не прощаюсь.
Я и слова не успел промолвить, как он уже хлопнул дверью, и из сеней потянуло морозцем.
Статья не получалась. Что-то мне мешало до глубины выразить свою мысль, и не столько свою, а больше мысли тех, кто воевал войну с самого начала, кто на своей шкуре испробовал тяжесть первых поражений, горечь отступления, кто видел первую смерть и кто впервые сам убивал. Мне казалось, что без слов этих людей, без их воспоминаний нельзя в полной мере осознать этот день - День Победы. Я старался написать о майском дне Величия Русского Оружия, а за окном бесновалась совсем не весенняя погода. Порывы ветра срывали с крыш снежную пыль и разносили ее от хаты до хаты, кружа в морозной карусели.
Дни стояли не по-весеннему короткие, темнело рано, и в сумерках под окном я услышал хруст снега. В ночь сильно холодало. В хату вошел Иван Харитонович. Заснеженный, подмороженный, усы в белизне инея, а глаза чернющие - веселые, искрящиеся.
- Как дела, писатель?
- Ни так ни сяк,- ответил я. Поставил чайник на печь. - Ваня, ты про погоду не узнавал? Что там слышно?
- А че слушать? Не видишь, какая завируха на дворе, весной и не пахнет. Задержалась где-то весна, заблукала, никак к нам дорогу не найдет. А ты не серчай, писатель, природа, она свое дело лучше нашего знает.
Иван Харитонович снял полушубок, повесил на гвоздь. Туда же отправилась и его шапка. Из кармана довоенного пиджака вынул банку консервов.
- Во! Раздобыл без отца и матери...
- Откуда такое богатство?
- Где было - там уже нет, а что у нас на столе - то, значит, наше. Давай чайник!
Мы ели консервы, пили несладкий травяной чай, и как-то само собой наш разговор зашел о войне. Я сказал, что статья в журнал у меня не получается, а он хмыкнул, погладил усы, улыбнулся.