- Война, писатель, самое что ни на есть последнее дело...Грязная, черная, неблагодарная работа. Я бы об ней вообще запретил писать и говорить. Сколько народу положили и с той, и с другой стороны, а ведь каждый погибший на войне - это вдова, это сироты, это родительские слезы, это вообще горе. Че ж о горе-то разглагольствовать?
- Может, оно и так, но ведь это День Победы. Праздник. Как раз день окончания этого горя и этих всех бед. Нет, Иван, здесь ты не прав. В этот день мы вспоминаем погибших, чтим их память, отдаем почести их подвигу. Этот день нужен и живым, и мертвым.
- Писатель, писатель! Это все пропаганда. В сорок первом в семидесяти километрах восточнее Смоленска за три дня боев легла вся наша дивизия. Вся! Даже я не знаю имена всех, кто остался там лежать, и нет им даже маленького обелиска или курганчика. А знаешь, как это было? Кто положил дивизию под гусеницы немецких танков?
Нас высадили на станции, как полагали, в глубоком тылу, а оказалось - на острие танкового прорыва немцев. Нас выгрузили прямо в пекло боя. До Москвы оставалось всего триста километров - десять часов ходу для моторизованных соединений немцев. Картина была ужасная: по обеим сторонам шоссе брели на восток тысячи беженцев, гнали скот, трактора тащили пушки без снарядов, шли солдаты без командиров и командиры без своих солдат. Везде раздувшиеся трупы лошадей,и коров, на обочининах дорог - трупы людей, горящие и разбитые грузовики, исковерканные танки. И еще много было начальников из штаба фронта, много генералов и комиссаров - полковых, бригадных, дивизионных, корпусных. Все эти высокие начальники требовали остановить, разбить, атаковать, отбросить врага, но никто сам не хотел идти с бойцами в бой. Истеричные требования перемежались матом, угрозами расстрела, разжалования, трибунала. Я сам этому свидетель. Мы пошли и остановили немцев... Мы знали, что идем на смерть - пятнадцать тысяч человек...
Потом бои в окружении. Страшные, кровавые, но уже без комиссаров. И партизанить пришлось...
Когда же на территорию района вышли соединения нашей армии, зашевелились те, кому партией было поручено организовать и возглавить партизанское движение в районе. Мы о них и не слыхивали. Нас разоружили и согнали в балочку - всех триста партизан. А в отряде были и беглые из плена, и окруженцы, и просто мужики с чистой совестью. Весь офицерский состав во главе с комдивом отправили под конвоем в Москву на следствие. Веришь, писатель, жить не хотелось, когда я увидел жирную морду комиссара госбезопасности в подвале Бутырской тюрьмы. На суде комдив вел себя спокойно, говорил четко, громко, как будто он не в суде, а на своем КП...
Старших офицеров всех приговорили к расстрелу и на рассвете следующего дня приговор привели в исполнение...
Меня освободили после смерти Сталина, и то потому, что, когда освободили всех блатных, нас осталось в лагере всего двадцать пять человек по пятьдесят восьмой статье,. Ну, чтоб не возиться, нас отправили к чертовой матери на волю. Вот такая она, моя Война и моя Победа,- подвел черту рассказа Божилов Иван Харитонович.
Я его спросил:
- А как фамилия комдива?
- Зачем тебе? Напишешь? Лысый тебе не простит. У него тоже погоны в солдатской кровушке. А если хочешь об этом написать, то напиши имена всех, кто остался там, у той дороги... Уверен - они пропали без вести, а Победе нужны Герои.
Прошли года... Сменились вожди, диктаторы, правители... Много воды утекло в Дону... Череда зим и вёсен прошумела над станицей, ее садами, кривыми улочками, над куренями и хатами, а та весна всё помнилась и помнилась, и всякий раз в День Победы я плачу больше от горечи, чем от радости...
К У В Ш И Н П Р О С Т О К В А Ш И.
Он стоял перед изветшавшими воротами и чего-то медлил. Железные петли - это сразу бросалось в глаза - вконец истончились, съеденные ржавчиной. На разбухшей от сырости тесине высыпали островки зеленоватого мха. Местами они сплошь облепили поперечные планки, образуя причудливо сбегающие вниз зеленые лесенки и террасы. Изредка он поглядывал в сторону соседнего дома, в надежде, что там его заметили и сами догадаются принести ключ, либо резко оборачивался назад, так как его не покидало ощущение, будто с другой стороны улицы за ним кто-то пристально наблюдает.
Машину он оставил на околице, решив пройтись пешком до самого бабушкиного дома. В детстве, наверно, не одну тысячу раз проделывал он этот путь и потому, начиная от станции и до своих ворот, знал наперечет все ограды, всех злых собак, каждую грушевую ветку, что свешивалась на улицу, и все скамейки с застывшими на них, точно изваянияя, старушками.