Напрасно он ждал сейчас от сердца прежних сигналов детства. Исчезли знакомые грушевые ветки, а заодно старушки и кусачие собаки. Как знать, может, и появились вместо них новые, да только они для него чужие...
Старушки - верно, попадались и на сей раз, но какие-то ненастоящие, не те, что были прежде, когда полагалось здороваться с каждой из них в отдельности. Собаки - эти и сейчас заливались оглушительным лаем, воинственно подпрыгивая, норовя перескочить через ограду, но и тут памяти не за что было зацепиться: не чувствовалось в них прежней остревенелости, не нагоняли они такого страха как в детстве.
Тем не менее он все искал чего-то и в собачьем гавканье, и в меченных временем, состарившихся человеческих лицах. А что именно искал, и сам не ведал. Быть может, самого себя. К тому времени, когда ему перевалило за пятьдесят, он успел лишиться большинства родственников, и почти некуда было поехать, кроме как к себе домой, в станицу. Он уже никому не принадлежал, наоборот, отныне все принадлежали ему - дена, дети, сестры, братья, да еще друзья. Или так ему казалось. Он как-то вдруг, сразу почувствовал, что ему не вытянуть свалившегося на него бремени, что подточены корни, связывающие его сродной почвой, и что он, словно подмытый песчаный берег, рушится вниз, в пучину. Он начал попивать, рассчитывая заглушить депрессию, но это мало чем помогло. Запои лишь отражались на работе. Потом, неожиданно для себя, он пристрастился к собиранию антиквариата. Однажды наведался в станичный дом, где живал мальчишкой, притронулся к дверям, стульям с обитыми гвоздиками спинками, потрогал деревянную ступку с пестиком, стол, за которым без малого сто сорок лет кряду люди ели свой хлеб насущный. От общения со знакомыми ему предметами вновь ожили прежние ощущения, позабытые куски той, прежней жизни, и все это в буквальном смысле одурманило, оглушило его. С течением времени наркотический дух старины повыветрился, утратил прежнюю притягательность, но превычка наведываться в дряхлеющее станичное прибежище осталась.
Он еще раз покосился на дом соседей и после недолгого раздумья, миновав незапертую калитку, направился к их веранде. До его слуха донесся голос старика-соседа:
- Беркутов-то внук ключей дожидается.
- И чего они ему спонадобились? Как бабушка преставилась, он уж, почитай, в шестой раз за ключами является.
- Ну, заглянет на минутку, всего и делов.
- А пропадет что из дома - с нас ведь наследники спросят.
- Чему там пропадать-то? В этой развалюхе ничегошеньки и нет, чтоб стоящее было...
Беркут инстинктивно попятился со двора и через считанные секунды снова стоял перед своими воротами, мучаясь от переполнявшей его неловкости. Чтоб как-то успокоиться, он опять принялся рассматривать полосы зеленого мха, дивясь его мягкой пушистости и настойчивости, с какой тот завладевал одной планкой за другой, обещая вскорости поглотить ворота целиком.
Размышления прервал сосед, тронувший его за руку.
- Вот ключи, еле нашел. Жена на чердаке была.
- Спасибо! Может, вместе зайдем?
- Некогда. Крольчиха окотилась. Занесешь, как уходить будешь.
Беркут в нерешительности постоял на дворе, огляделся вокруг, с удовлетворением отметив про себя, что сосед исправно ухаживает за беседкой, как это быдл при жизни бабушки. Его внимание привлекли еле заметные бугорки от огородных грядок, их разбивали прежде под самой дверью летника, чтоб далеко не ходить, а прямо тут же, под боком, нарвать для заправки борща щепотку сельдерея и всякой другой зелени. А в конце вон той узенькой тропки обычно сажали лук-порей. До чего же вкусен был свежеиспеченный хлеб, когда на теплый еще ломоть намазывали смальца со шкварками, а сверху крошили лук. Беркуту вспомнилось, как он в своих черных холщовых штанишках, жуя на ходу кусок
намазанного смальцем хлеба, выходит через ворота, поначалу медленно идет к околице, а уж оттуда во всю прыть, не останавливаясь, мчится среди садов и огородов до самого берега реки... Возле летней кухни когда-то росла и жердела. Он уже позабыл, что сталось с нею и какие на вкус плоды от нее родились, помнил только, как она своей развесистой кроной заслоняла от солнца дверь и оконце кухоньки.
Он завернул в дровяной сарай, ощупал стоявший в нем чурбачок для колки дров. Потом сел на него и закурил. Воспоминания уносили его далеко-далеко от этого дня, и ему, он это чувствовал, не хотелось возвращаться...
Сигарета огоньком кольнула пальцы. Беркут поднялся и, не давая себе отчета, как бы встряхивая себя от собственной памяти, вышел за калитку и направился к реке. Через лощину с детства знакомой дорогой он вышел к Дону и сразу почувствовал и отраженную в воде синеву неба, и что-то еще, тревожное, бередящее душу, что излучали волнистые складки холмов. По реке плыл теплоход, белый-белый, красиво-величавый. С палубы ему помахала девушка, светловолосая, с трепещущей на шее алой косынкой. Рука ее порхнула, словно легкокрылая птица...