А у моих охотников все поначалу шло как надо. Шли ходко и вскоре по приметной тропинке спустились в глухой овраг, где было совсем темно, сыро, пахло прелью и где-то невидимо журчал ручей. Чуть погодя, остановились у поваленного дерева, разом присели и, не сговариваясь, закурили.
– Рано еще, – глухо сказал Ромка, – пущай чуть развидняет, а я приткнусь тут да кимарну маленько, потом разбуди, как итти приспеет.
– Да ладно тебе, кимарь вволю, я и один мотнусь по распадку, ково тут, каждая кочка знакома.
Ромка не помнил, сколько он времени дремал, но какая-то неведомая сила вдруг подбросила его, и он оказался на ногах, спросонья тупо соображая, где находится и что его разбудило. Огляделся – ни Шурки, ни собаки не было, а утро уже набирало силу, наполнялось привычными звуками. Неожиданно впереди, выше по распадку, одиноко грохнул далекий выстрел, раскатисто прокатился по распадку и где-то в вышине на издохе оборвался. И тут, издали, из мрачной утробы распадка, слабо донесся срывающийся человеческий вопль: «Аам-ма!» – полный отчаяния и мольбы о помощи. От неожиданности Ромка замер и, затаив дыхание, прислушался, а голос все наполнял и наполнял своим истошным воплем утреннюю тишину, страдал и звал его на помощь. Ромка вздрогнул и тут же ошалело сорвался с места, бросился напролом, через колючий кустарник и густые мелкие деревья, обдирая до крови руки и лицо, потеряв из виду тропинку. Бежал он, задыхаясь, пот катился по лицу градом, застилая глаза, а он рвался изо всех сил на страдающий Шуркин голос. Неожиданно впереди мелькнул просвет, деревья расступились, и из небольшой ложбинки, заросшей густым, непроходимым малинником, рванулся навстречу Шуркин вопль, холодящий душу пристигнувшей его бедой. На бегу окинув мельком взглядом ложбинку, Ромка увидел, как у кромки ручья, вокруг низкорослой старой сосны, урывками мелькала Шуркина коротко стриженая голова, а за ним, в замедленных прыжках, метался раненый медведь с окровавленной мордой и когтистой лапой, хватал по Шуркиной спине и каждый раз отваливался от ускользавшей жертвы. Окровавленными клочьями белела на Шурке не то его исподняя рубаха, не то изодранная в клочья спина. Ромка на ходу перезарядил картечью ружье, смахнул застилавший глаза пот, прицелился и почти в упор жахнул из обоих стволов. Медведь будто споткнулся, остановился, ткнулся мордой в траву и медленно завалился на бок, засучил по земле лапами и задрожал в предсмертных судорогах. А Шурка продолжал все бегать вокруг сосны, перепрыгивая через убитого медведя, и хриплым осевшим голосом истошно взывал о помощи. И только сейчас Ромка по-настоящему испугался, увидев вблизи Шуркины обезумевшие глаза, полные невыразимого отчаяния и боли, и у него враз ослабели ноги, внутри будто что-то оборвалось.
Он заорал во всю глотку:
– Шура-а-а-a, я тута-а! Брата-ан, я здес-я-а-a!..
А тот все голосил охрипшим голосом и продолжал метаться вокруг сосны. Испуганный Ромка, бросившись к нему, поймал его и крепко прижал к себе, разом ослабевшего и притихшего, будто из него весь дух вышел.
Потом Ромка торопливо, дрожащими руками обмывал его в ручье, и от вида рваных кровяных расчесов во всю изодранную спину его стошнило, так что он долго и надсадно рыгал в ручей, тяжело переводя дух. Обратно шли торопко, Шурка сбивчиво и виновато рассказывал, как все это с ним произошло, и нервно икал:
– Табунок рябчиков спугнул поблизости, где мы остановились на перекур, а они улетели сюда, к ручью. Я и подался за ними через малинник, прямиком, а медведь и вздыбился передо мной, видать дрыхнул в малиннике, ну я и шмальнул ему в морду мелкой дробью, не подумавши, а он, курва, на меня, я от него и до сосны-то добежал, а взобраться не успел. Тут он меня и огрел когтистой лапищей по спине, как огнем обжёг, пиджак сразу сдёрнул, рубашку в клочья и по спине хватанул когтищами, и хорошо я хоть устоял на ногах, а то сразу бы подмял под себя – и кранты бы мне. Так и бегал вокруг этой сосны от него, а он за мной рывками кидался. Глазищи-то я, видать, ему повыбивал, один точно был совсем вывороченный, и ухо ему снес, дак он, думаю, по нюху и слуху за мной гонялся с одним глазом, пока верный Базлай не подоспел, тут они и схватились. Ничего не соображая, я сгоряча начал ахерачивать его прикладом по башке, тот в щепки, я его стволом, а ему, падла, хоть бы что. Базлая порвал на моих глазах, жутко было смотреть, и снова кинулся на меня, а тут и ты подоспел…