Приведённая строфа объясняет читателю поэмы «Езерский», почему автор избрал себе в герои коллежского регистратора Евгения Езерского, а не какого-нибудь знатного героя. Пушкин предвидит насмешливые возражения и попрёки критики, которая ему скажет,
Но поэзия свободна, как свободны ветер, орёл и сердце девы. Она не знает сословных предвзятостей. Поэзия подчинена совсем иным законам, чем вся прочая жизнь. Пушкин продолжает в следующей, XIV строфе, обращаясь к поэту:
Всё это куда значительнее, чем выбор героя, чем защита Евгения Езерского от нападок критиков. Дело не в кажущейся надменности Пушкина, не в его презрении к читателям, а в том, что просто у поэзии иные пути, чем у общепонятной житейской прозы. Глупцы руководятся здравым смыслом, они думают, что всё знают. «Дорога здесь…» – самоуверенно кричат они, но поэту с ними не по дороге, ибо он «исполнен мыслями златыми, / Непонимаемый никем». В самом деле, поймут ли эти глупцы, привыкшие думать, что «красота и безобразность /
Разделены чертой одной» (строфа XII), поймут ли они, что означает вопрос:
где нелепым кажется уже слово «зачем»? С их точки зрения, ветер (а не «ветр») крутится, потому что крутится. «Зачем?» – можно спрашивать о человеке, а не о ветре.
В поэзии действуют другие измерения, другая логика. Прежде всего она опирается на целостное понимание и восприятие мира, в котором равны друг другу лунное сияние и любовь Дездемоны, ветер и орёл.
«Мысли златые» – это мысли поэта, они темны для непосвящённых. У «мечтаний тайных» свой язык, его нужно уметь понимать.
Творчество – жизнь
Язык этот и в самом деле другой, не тот, обиходный, к которому мы привыкли. Все, казалось бы, такое же, и все, однако, совсем другое: слова, соединения слов, фразы, синтаксические построения… Вроде бы всё совпадает, но это лишь внешнее и обманчивое впечатление.
У Александра Блока есть стихотворение «Усталость» (1907):
Все слова, составляющие это трагическое стихотворение, понятны. Мы знаем эти слова: жребий, хоровод, звезда, ночь, рифма, смерть, печаль, свиданья, разлуки, паденье, усталость, торжество, муки. Но, зная их, понимая каждое из них в отдельности и соединив их по законам обиходной речи, мы не уловим смысла вещи. Почему в первой строфе противопоставлены столь разные понятия, как жребий и хоровод? Почему во второй строфе внезапно говорится о рифме «смерть», которая названа самой короткой, «глухой, крылатой»? Почему после строки о кратком пути «средь долгой ночи» и другой – о том, что «близка ночная твердь», вдруг переход к рифме, причём этот переход дан как бы логичным, а на самом деле непонятным «и даже…»? Как же можно соединить в одной фразе долгую ночь и звёздное небо («ночная твердь») с рассуждением о свойствах рифмы? Ночь и небо относятся к миру природы, а рифма – внешняя примета стихотворного текста. Нам привычна конструкция с противительным союзом «но», однако здесь этот союз играет особую роль: «И есть ланит живая алость… / Но есть паденье…» Почему «но»? Почему такое странное противопоставление «и есть…» – «но есть…»? Как же так?
Нельзя ничего понять в этом стихотворении, если подойти к нему с прозаической меркой: оно рассыплется, станет пустым набором слов. А если прочитать его иначе?
Для этого надо пройти мимо первичного значения слов и заглянуть в них поглубже. «Жребий» – это, конечно, судьба, но «тёмный жребий» – это смерть. «Хоровод» – это пёстрая, многообразная, многоцветная жизнь. Тот, кто обречён смерти, уже отрешён от жизни – таков внутренний смысл первой строфы. «Звезда… утонет в небе» – это комета, путь которой краток и стремителен: такова жизнь, такова судьба человека; на место ушедшего придёт другой, «новая звезда взойдёт». И далее варьируется это противопоставление жизни и небытия. Жизнь – это краткий «путь средь долгой ночи», это «ланит живая алость, / Печаль свиданий и разлук». Небытие смерти – это «ночная твердь», и к ней ведут «паденье, и усталость, / И торжество предсмертных мук».