Организм – ни державы, ни мемуариста – в момент писания молодым уже не был, но и тот и другой нуждались в моральной точке отсчета. Ею и служил опрокинувший Россию переворот, с его гремящими годовщинами, кумачовыми знаменами, ревом гудков, атакующей литературой и отведенным каждому специальной «октябрьской» ролью в жизни. Сколько же было в ней – спрашиваю себя – участия, лучше сказать, причастия души, а сколько скрипа ее, от необходимости покориться обстоятельствам, которых нельзя изменить? Трудность была в том, что эти вещи оказались неразделимы. Даже на уровне мысли. Это не было простым, честным приспособлением: я лгу, потому что зарабатываю хлеб свой литературой, как другие зарабатывают физическим или иным ремеслом. Нет, «энтузиазм юности» был искренним и перед собой тоже, согретым жжением мечты о новом мире и отречением от старого, названного Горьким «свинцово-мерзостным». В нем гремела и та блоковская «музыка революции», которая оставалась последним прибежищем энтузиазма и через многие годы после того, как перестала звучать. Помню, как отец любил перечитывать статью о ней вслух, которая завершается нотой «жизнь прекрасна» и «слушайте революцию». Последующие поколения будут удивляться имперской мощи монстра, из революции вышедшего, или подсчитывать снесенные ею головы, но, наверное, пройдут мимо этой невидимой метаморфозы обращения в веру, которая смеялась над прежней и горела огнем, показавшимся Блоку издали первохристианским. Но в этой новой религии у людей, не отказавшихся мыслить, где-то пряталась трещинка сомнения, которая время от времени давала о себе знать.
Перечитываю отцовские работы, отмечаю, что наигранного оптимизма там было и вправду через край. Но кто тогда тот край устанавливал? Или это была скорее инерция души, боровшейся за свое натужное исповедание? Исповедание было и оправданием. За него цеплялись тогда, как потом за «ленинские нормы», превратив их в «святые каноны», в иконы того, чего на свете не было. Но не мог же отец, проживший все эти троцко-ленинские годы в России, не видеть, чего эти нормы стоили? Разожженный огонь космического обновления мира уже давно задул пасхальные свечи вокруг «Нечаянной радости», да и ту свечку, которую мама ставила на подоконник, – тоже.
В 1926 году, еще вегетарианском, еще не предвидевшем 30-х, отец добился места литературного секретаря советского посла во Франции Христиана Раковского прежде всего потому, что туда на работу уехала его невеста, которая через годы станет моей матерью. Он провел там около года, писал в то время в «Известия», но ничего (кроме Рубак на Сене) из этого я не читал. Он полюбил Париж, это была привязчивая любовь, которая настигла даже Маяковского, и очень не хотел с ним расставаться. Моя мать, служившая в посольстве переводчицей, рассказывала: однажды они шли по улице, и их позвали на импровизированный конкурс мужской красоты, где отец занял первое место. Когда командировка закончилась, он, по словам матери, уезжал домой тучи мрачнее, чуть ли не со слезами на глазах. Он не хотел расставаться с матерью. Но вскоре и она вернулась в Москву.
Лет сорок спустя, разговорившись, он поведал мне такой эпизод. Был в Париже у него знакомый – Георгий Владимирович Нашатырь, просто Жорж, как его все звали, эмигрант, коммерсант со своим делом, собственной квартирой, привольной жизнью с холостяцкими удовольствиями, но вот почему-то ему там не сиделось. «Скажи, Корнелий, – спрашивал он не раз, – стоит мне возвращаться в СССР? Как там? Очень опасно при большевиках или все же можно жить? Стоит или нет?» Были нэповские годы. «Я, конечно, знал, – это рассказывалось в 60-х годах, – что нужно было бы сказать: „Нет, Жорж, не стоит, сиди лучше здесь“. Но как я мог, сотрудник посольства, корреспондент „Известий“? Не сказал, не решился». Жорж Нашатырь вернулся в СССР, в положенное время сел, отсидел свое, потерял здоровье, не без труда и не без хитрости выжил, освободился, после лагеря женился, остался в Сибири; на исходе жизни они с отцом обменялись даже парой писем. А через десятилетия на прямой отцовский вопрос, жалеет ли он, Георгий Владимирович, стариком уже вернувшийся в Москву, побитый лагерем и всей советской жизнью на воле, ответил: «Нет, не жалею». Только ли потому, что, доживи в Париже до 1940 года, он, еврей, при немцах непременно бы погиб, о чем, впрочем, в 1926 году никак нельзя было догадаться? Нет, совсем не поэтому. Просто он как-то сумел примириться – религиозно или иначе – с предназначенной ему или выбранной, русской судьбой.