Мне было интересно, кем она была, что чувствовала и о чем думала, но об этом было сложно даже догадаться. Холодная, сдержанная, почти всегда отрешенная, эгоистичная и зачастую непредсказуемая – она была шкатулкой, запертой на ключ, что находился внутри неё же. Иногда выдавалось, будто маму даже забавляло, как люди пытались узнать её лучше или же сделать намек, будто уже знали достаточно хорошо. Ничему женщина не возражала, но и ни с чем в то же время не соглашалась. Тихо знала себе своё и держала втайне, будто всё это было лишь глупой игрой, где ей удавалось побеждать.
Невзирая на прохладу в отношении матери ко мне, я не умела ненавидеть. Злилась на неё, обижалась, но никогда не ненавидела. Её актерский талант вызывал у меня восхищение, как и умение держать себя, подавать и прятать. Я считала её очаровательной, хотя ей я выдавалась сущим недоразумением. Я никогда не была для неё значимой и важной. Впрочем, едва ли была в её глазах хоть чем-нибудь приметной.
Нас часто сравнивали, что для неё было сродни оскорбления, поэтому в ответ она имела привычку хмыкать, чем неизменно ставила собеседника в неловкое положение. Её отношение ко мне озадачивало не только меня, но и остальных. Меня считали милым ребенком. Тихая и застенчивая, отчасти неловкая и чрезмеру стеснительная. Характер у меня был от отца, но все обращали внимание лишь на лицо, что было точь в точь, как у мамы. Со временем это начало раздражать меня не меньше, чем её.
Я начала рисовать, чтобы отвлечься. Ещё с детства у меня была потребность забывать о действительности и создавать силой воображения собственную, что на самом деле была лишь зеркальным отражением, искажавшим всё моим восприятием. Мои рисунки были странными и непонятными, но в то же время красивыми. Заметив во мне желание и страсть к рисованию, отец купил много книг и поддерживал меня в этом занятии, когда мать ещё больше отвернулась.
Её будто раздражало, что в чем-то я могла быть хороша. Она словно даже боялась, что в чем-то однажды я стану превосходной. Мама начала замечать меня, но только чтобы нагрубить, унизить, обесценить мои усердия и труд. Настала моя очередь игнорировать её, но искусности в этом у меня было не так много.
Я уступала матери. Что бы ни делала, какой бы ни была, как бы себя не вела – я не была ею. И многие видели в этом огромный недостаток, хоть и не хотели в нем меня обвинять.
За внимание отца ко мне, мама возненавидела и его. Наверное, ей казалось, что он предал её, разделив любовь к ней надвое. Мужчина заменял обоих родителей, чего мне было недостаточно. По крайней мере, до тех пор, пока мать не умерла. Пока она оставалась живой, я боролась за неё, даже когда думала, что уже давно сдалась.
Со временем я привыкла к безразличности матери. Или же просто убедила себя, что иначе всё равно не будет. После того, как она отправила меня в закрытую школу для девочек, сомнений в этом не осталось. Меня для неё не существовало. Чем больше я принимала эту мысль, тем более это задевало её саму. Чем сильнее моё отношение к ней напоминало мамино, тем сильнее её же это злило.
Когда я стала старше, мы не разговаривали, не переписывались и никогда не созванивались. Если я ходила на театральные представления, так только если того хотел отец. Если мы праздновали мой день рождения, так только в семейном кругу. Если я что-то рисовала, то пряталась от неё. Моё молчание превратилось из скромного в упрямое. Наверное, втайне я надеялась, что хотя бы оно заденет её. Порой казалось, что так и было. И всё же вместо любви мать питала ко мне лишь больше ненависти, что была утомительной.
Когда она умерла, я испытала облегчение. Это было неправильно, и, наверное, даже жестоко, но я ничего не могла с собой сделать. Я никогда не любила её и не была любима в ответ, так за чем же должна была горевать? За раздраженным вздохом? Пустым взглядом? Напряженным молчанием? Немым упреком? Желчным замечанием? Или, может быть, обиженным игнорированием? Мать не оставила мне права скорбеть за ней. Вряд ли она сделала бы для меня то же самое.
Я была намерена забыть о ней, бесповоротно и окончательно вычеркнуть из жизни, как она сделала со мной ещё с самого рождения. Это не было своего рода отместкой безразличному призраку, скорее попытка отпустить его, не привязывать к себе и не обрекать нас обоих. Мама не стоила того, чтобы я о ней помнила, хоть и недостойной её памяти по-прежнему продолжала себя чувствовать я.
Тем не менее, мне не удалось этого сделать. Хотела я того или нет, она продолжила преследовать меня. Люди не забыли о ней, даже когда прошло пять, десять и даже пятнадцать лет. Она продолжала быть любимицей, а я стала лишь её жалкой копией, очертания которой напоминали людям о ней. В моем лице они видели её, сравнивали нас, продолжали восхищаться её красотой и обаянием.