Объяснять кому-либо, что мы были разными людьми, я считала пустой тратой времени. Оставалось только терпеть чужие комплименты, в большей мере, принадлежавшие ей. Я не заметила, как в уме и сама равняла себя к ней. Мать залезла мне под кору головного мозга и испытывала, неустанно твердя о своем разочаровании. Я не пыталась переубедить её, доказать обратное или заткнуть. По мере того, как её голос становился громче голоса здравого рассудка, я становилась всё более замкнутой и неуверенной в себе. После смерти она в ещё большей мере не давала мне покоя.
Когда мне впервые признались в любви, я не заметила, как влюбилась в само признание в большей мере, нежели в человека, который его сделал, чем запутала нас обоих. Я не любила того парня, на чем поймала себя, как только встретила мужа. Я чувствовала себя обманщицей, притворщицей… Я стала чувствовать себя ею. И хуже этого ничего не было.
Решение быть с мужем, или, по крайней мере, с тем парнем, которым он когда-то был, стало решением быть собой. Его любовь ко мне вытолкала мать из головы, уничтожила её, раздавила. Он научил меня любить себя. И это было бесценно.
Продолжительное время я не вспоминала о женщине вовсе. Я никогда не давала себе обещаний не быть такой, как она. Едва мне вообще могло прийти в голову, что, став однажды матерью, я буду совершать те же ошибки, испытывать те же чувства, быть в точности такой же. Это выдавалось чем-то невозможным и всё же то, кем я в итоге стала, мало радовало.
С первых дней жизни дочери я была нетерпима к ней. Её крик раздражал, один вид сморщенного лица вызывал отвращение, от молочного запаха воротило. Мне не нравилось держать её на руках, прижимать к себе, чувствовать рядом. Присутствие в доме ещё одного человека продолжало быть непривычным. Она была лишней, и я никак не могла справиться с этим чувством.
Вопреки ожиданиям мужа, его семьи, впрочем и себя, после рождения ребенка во мне не взыграл материнский инстинкт. Я не чувствовала его и, на самом деле, едва представляла, каким он должен быть. Означал ли он самозабвенную любовь к ребенку или всего лишь внедрял под кожу желание защитить его любой ценой? Впрочем, есть ли между двумя из этих вариантов разница вовсе? Кажется, я не знаю до сих пор.
Порой я была уверена, что дочь чувствовала мою нелюбовь к себе. Стоило нам остаться наедине, как она начинала безудержно плакать, оглушая своим криком. Вопила так громко, будто взывала к помощи, в которой в не меньшей мере нуждалась я. Мне хотелось кричать так же громко и пронзительно, но тогда меня бы приняли за сумасшедшую, которой отчасти я себя чувствовала. Я пыталась держать себя в руках, но чем дольше это продолжалось, тем более невыносимо становилось. Чем громче она продолжала кричать, тем глубже укоренялась к ней моя злоба и нетерпение.
Не выдерживая, порой я кричала на неё. Вопрошала «Почему ты плачешь?» или «Чего ты хочешь?», будто она действительно могла ответить. Наверное, как мать, я должна была знать ответы на эти вопросы. Они должны были быть у меня под кожей, находиться на самой поверхности сознания, но вместо этого кровь моя была отравлена яростью, а голова полна тумана растерянности. Я не понимала свою дочь. Или в большей мере не хотела её понимать, в чем не признавалась себе.
Я не чувствовала себя причастной к её жизни, хоть и дала ей начало. Будто моё тело было всего лишь сосудом, в котором она окрепла, выросла, прежде чем созрела и вышла наружу. Я была необходимым для воспроизведения себе подобного существа механизмом и не больше того. Я не испытывала привязанности, ни когда ребенок был у меня под сердцем, ни когда оказался на руках. Дочь была для меня чужим человеком и незнакомым, которого, наверное, я даже нарочно отталкивала в силу осознания того, что мне от неё никуда не деться. Жизнь девочки была не моим выбором, из-за чего я не чувствовала себя быть вправе её неотъемлемой частью.
Выдавалось, будто муж в большей мере дал ей жизнь, нежели я. Он подарил ей имя, глаза и, кажется, даже частичку собственной души. С первой минуты всецело и полностью она была его дочерью, а не моей. И я бы отдала её ему на пожизненное попечение, если бы сама не нуждалась в нем. Я могла уйти от неё, но не от него. Как бы сильно мы оба не изменились, я не представляла, что могла однажды его оставить. Ради него я готова была предать весь мир, только, кажется, и этого было бы слишком мало.
Она знала, что он любил её, а потому за считанные секунды успокаивалась у него на руках. Они будто были сообщниками, сговорившимися против моего терпения. Когда он что-то тихо шептал ей, мне начинало казаться, словно они сговаривались. Он давал ей указания капризничать, вредничать, толкаться, выворачиваться, плакать и кричать, сводя меня с ума. Мысли об этом были параноидальными, но я была слишком уставшей, чтобы отталкивать их, невзирая на осознание их абсурдности.