Действительность превзошла все предположения. Абдуллаев заговорил. Азербайджанский, который подавляющее большинство слышало впервые, оказался потрясающим языком. А может, талант исполнителя производил такой эффект.
Судя по ритму и мелодике, это была поэма. Стальные раскаты перемежались драматическими паузами, переходили в нежный шёпот, и вновь голос артиста возвышался до олимпийского пафоса.
Комиссия заворожено слушала. Ни фига не понятно, но душу рвёт. Экзаменуемый взвод, не избалованный зрелищами, пооткрывал рты.
Это было прекрасно!
Абдуллаев умолк, и в аудитории повисла пауза. То ли экзаменаторы пытались вспомнить, проскакивало ли в услышанном что-нибудь про Никсона, то ли просто были эстетически подавлены.
«Пятёрка» в аттестате Абдуллаева воспринималась как явно недостаточная награда за труд артиста.
– Слушай, оглы, – был спрашиваем он потом, в курилке, – а что это ты такое рассказывал?
– Горького люблю, – последовал ответ, – это «Песнь о буревестнике». На азербайджанском она звучит лучше. Да, в общем-то, и в тему.
Cornelius Огонь, вода и медные трубы
После выхода на пенсию старший механик рыболовецкого траулера (по-флотски – «дед») Василий Никифорович Курган вернулся в родной город. Его друзья детства, так и прожившие в нем всю жизнь, встретили старого товарища с радостью. Один из них, ставший председателем горисполкома, поднажал, где надо, и Василий Никифорович стал капитаном прогулочного катера «Олег Кошевой», что дало ему чувство значимости, неплохую зарплату и гордое право капитанского мостика. Да ещё несколько раз в неделю – непередаваемое наслаждение встречи со старыми друзьями, поджидавшими его у причала в служебной «Волге» с заветными напитками и закуской.
Военный строитель рядовой Конякин с усердием долбил землю лопатой. С каждым молодецким ударом штык её погружался в отвратительную глину не более чем на три сантиметра. План измерялся в кубометрах, и он раз за разом беспощадно вонзал железо в безответную глину, сосредоточенно думая о перекуре. Рядом с ним с намного меньшим усердием, но с таким же результатом ковырялись в земле его сослуживцы с Памира, отзывавшиеся на клички «Груша» и «Чебурашка». И когда к траншее подошёл бригадир Михайлюк, то она, траншея, пребывала в том же состоянии, что и час назад.
Бригадир посмотрел на Грушу с Чебурашкой и спросил:
– Эй, вы там, полтора землекопа, вы норму давать будете?
– Какой норма, – огрызнулся Груша, – лопата согнул на этот земля!
Подошедший Конякин утёр со лба пот и веско добавил:
– Монолит! Хрен чем возьмёшь.
Михайлюк осмотрел поле боя и сдвинул пилотку на затылок.
– Блин, ничё хорошего у нас тут не выйдет, – согласился он, не догадываясь, насколько пророческими окажутся его слова, а если бы догадывался, то прикусил бы он себе язык и молча ушёл.
– Ладно, давайте скидываться. Там, – Михайлюк махнул рукой в сторону гражданской стройки, – «Беларусь» стоит. За чирик он нам все сделает.
Груша тут же деловито бросил лопату и потопал к землякам собирать деньги.
Конякин же вылез из траншеи и зашагал к бытовке, вагончику на колёсах. От усердной работы он сильно вспотел и решил вскипятить себе чаю. Солдатский вагончик и вагон-прорабка стояли торцами перпендикулярно берегу реки. Кромка берега, отделяющая прорабку от воды, была покрыта все той же жёлтой глиной, на которую Конякин смотрел с профессиональным отвращением.
В бытовке он взял заранее заготовленную трёхлитровую банку с водой и приступил к нехитрому ритуалу кипячения воды в условиях стройки. Главным инструментом был кипятильник, изобретённый ещё, наверное, на строительстве пирамид – два лезвия «Нева», прикрученные к жилам кабеля параллельно друг другу с зазором в один сантиметр. Второй конец кабеля, в полном соответствии с правилами техники безопасности оборудованный штепселем, Конякин и воткнул в розетку. Он опустил лезвия в воду, и вода между лезвиями закипела и забурлила мгновенно. Осталось только водить кипятильником в банке, пока вся вода не прокипит, и заветный кипяток готов. Всецело поглощённый процессом, военный строитель не сводил глаз с жужжащего прибора и интересно бурлившей воды. Увлечённый магией электричества, он, к сожалению, не заметил, как на оклеенной дешёвыми обоями стенке, там, где проходил провод, питающий розетку, вдруг появилась и стала проступать всё явственнее дымящаяся чёрная полоса. Потом обои вдруг разом вспыхнули и весело и решительно зашлись зелёными языками пламени. Запахло дымом. Не заметить такое было уже нельзя. Конякин стремительно обернулся, изо рта его вырвался невнятный всхлип. Резким движением он рванул из розетки шнур, но огонь от этого почему-то не погас.
«Вода! Нужна вода!» – промелькнуло в голове Конякина.
И, о чудо, вода была прямо перед ним – в банке. Он радостно схватил голыми руками банку с кипятком и, громко закричав, уронил её на пол. Огонь стремительно распространялся по бытовке. Становилось темно, и было уже трудно дышать от дыма. Конякин понял, что пришло время отступать. В порыве хозяйственности он схватил обожжёнными руками кривой лом и с воплем: «И-и-и-и-и-и, билят!» выбежал из вагончика.
Конякин как в замедленном кино видел своих сослуживцев, вылезающих из траншеи как из окопа в атаку и с лопатами бегущих к бытовке. Впереди, как полагается, мчался с глазами, широко открытыми от ужаса, командир. Добежав до Конякина, он остановился, и задал абсолютно дурацкий (с точки зрения Конякина) вопрос:
– Что случилось?
Конякин показал рукой на ярко пылающий вагончик и прояснил ситуацию:
– Пожар!
Михайлюк внял объяснению и стал растерянно озираться по сторонам, очевидно, в поисках чуда, но тут его подёргал за рукав Груша.
– Э-э командыр, – спросил Груша, – прорабка спасат будэм?
До Михайлюка медленно и неумолимо стала доходить опасность близости двух вагончиков. Он бросился к прорабке, упёрся в неё плечом и заорал призывно:
– Навались! Откатывай! – толкая прорабку от горящего вагончика. Однако сделать это было трудно, потому что колёса прорабки были тщательно заблокированы кирпичом, как раз-таки чтобы случайно не покатилась. Конякин, заметив проблему, как был, с ломом в руках, стал ногами пинать кирпич под одним из колёс. Кирпич стоял насмерть. Михайлюк, поняв задумку подчинённого, подлетел к нему, выхватил из рук лом и тюкнул в кирпич, попав, однако, во что-то мягкое, отчего Конякин заорал и стал прыгать на одной ноге. Бригадир, стараясь не смотреть на раненого бойца, продолжал сражаться. Следующим ударом кирпич был раскрошен, а там подоспевшие солдаты выбили стопоры из-под остальных колёс и, навалившись дружно, начали толкать вагончик под крик бригадира.
Прорабка медленно, сантиметр за сантиметром, стала отодвигаться от горящей бытовки.
– Давай! – орал Михайлюк, – Взяли!
Упирающиеся военные строители, кряхтя и пыхтя, толкали вагончик, который шёл чем дальше, тем легче, постепенно набирая скорость.
Тут Михайлюк поднял голову, глянул вперёд и внутри у него похолодело. Он на мгновение остановился, потом набрал полную грудь воздуха и заорал:
– Стой! Куда! Держи прорабку! – и кинулся вдогонку вагончику.
Оторопевшие от такой переменчивости в начальстве военные строители замерли, глядя на цепляющегося пальцами за плоскую поверхность стенки бригадира… А прорабка, покачиваясь на ухабах, катилась, набирая все большую скорость вниз по наклонному берегу реки и остановить её было уже невозможно. Она с разгону влетела в воду, подняв тучу брызг. Надо заметить, что берег с этой стороны реки сразу от кромки воды резко уходил вниз, и прорабка, клюнув сначала носом, затем выровнялась и, неожиданно для бригады военных строителей, бодро поплыла зелёным лебедем вниз по течению, слегка покачиваясь на небольшой волне. Течение стало было её разворачивать, но всё имеет свои пределы, и плавучесть вагончика была невелика. Удалившись от берега, на котором стояли с открытыми ртами военные строители, на расстояние около десяти метров, прорабка вдруг сдалась, начала крениться и резко пошла ко дну. Через несколько секунд она полностью погрузилась в воду, и только отдельные пузыри напоминали о её существовании.