— Неужели все это с такой легкостью можно разложить по полочкам?
— Все случаи, разумеется, предусмотреть невозможно. Для этого нужно быть сверхмудрецом. Но что за беда? Если памятник не вписывается в эту изощренную классификацию, его можно уничтожить и за просто так. Характерно, что многие участки, где были произведены сносы, до сих пор не застроены. Например, только что с иголочки отреставрированный и обретший наконец-то свой изначальный облик древний Казанский собор на углу Никольской; древнейший из кремлевских — еще времен Дмитрия Донского — храм Спаса-на-Бору; дивное воздушное узорочье словно летящего ввысь Успенья на Покровке; не имеющий себе равного в мире по средоточию художественных ценностей храм Христа Спасителя… Все это — культовые постройки. А потому — снести их с лица земли, чтобы не раздражали: одна — своей легкостью и изяществом, другой — торжественной монументальностью, третьи, четвертые, пятые и так далее — древней изысканной соразмерностью. Как же их не уничтожить? Ведь по ним люди будут судить об уровне дарования и художественном вкусе нынешних градостроителей. А это явно не в их пользу.
— Но это же чистейшей воды сальеризм.
— Конечно. Вырубали лучшее, как на войне. Кто-то, не помню кто — то ли Талейран, то ли Бисмарк — обмолвился жутким афоризмом: изучая историю войн, он пришел к выводу, что во всех сражениях всегда выбивают одних и тех же — лучших и преданнейших, потому что они первыми поднимаются в атаку.
— Киев, к сожалению, тоже очень сильно пострадал от неоправданных сносов и разрушений, — поддержала тему разговора девушка. — Посмотрите хотя бы на перестроенный Крещатик…
— Э-э, тут другое дело: Крещатик погиб как солдат. Он рухнул, чтобы отравить врагу радость оккупации, в его руинах нашли свою могилу окрыленные первыми победами захватчики. Это все равно что московский пожар двенадцатого года… А вот Москву разрушали свои, доморощенные Корбюзье. И каждый разрушал на свой лад, на свой вкус. Братья Веснины, например, на месте древнейшего Симонова монастыря воздвигают конструктивистский Дворец культуры — дворец на погосте пращуров. А пристрастный к ренессансовой архитектуре Жолтовский на месте любых русскому сердцу построек «города вязевого» возводит этакие италийские палаццо — правда, с сильным купецким акцентом… Чего стесняться — у нас свобода самовыражения… Вы только представьте себе — главный архитектор столицы вдруг, ничтоже сумняшеся, публично приходит к сногсшибательному выводу: в Москве-де никаких таких особых памятников архитектуры, кроме Кремля, нет… Выходит дело: ничего у нас нет национального, ничего самобытного. И населяют Москву некие пришельцы из космоса. А раз так — руки свободны: круши, ломай. Непонятно только, чего здесь больше — невежества или кощунства?
— Это тоже, наверное, в тридцатые годы?
— Как бы не так! К сожалению, это в наше благословенное время… Тридцатые годы — другое дело. Тогда все воспринималось иначе. Принять это, конечно, нельзя, но понять можно. Однако просто в голове не укладывается, когда теперь, наученные горькими уроками прошлого, понесшие невосполнимые потери, мы с тупым упорством дикарей продолжаем разрушать, уничтожать, сносить. С лица города стираются целые заповедные зоны, сносятся уникальные памятники — уникальные не столько, может быть, по своей художественной ценности, сколько как память народная, как образцы специфически московского уклада, определяющего его неповторимый облик. Смещаются узловые доминанты города, разрушаются исторически сложившиеся силуэты улиц и площадей. Подчас сносят просто потому, что лень приводить в порядок, дело ведь это хлопотное… Чем заполнить дыры, зияющие на месте первоклассных памятников архитектуры, которые, кстати говоря, имели значение градостроительных доминант, — таких, как Никола Большой Крест на Ильинке, Параскева Пятница в Охотном ряду, Знамение на углу Волхонки, Фрола и Лавра на Мясницкой, Никола Явленный, перекликающийся с Николой в Плотниках, на Арбате; как то же Успенье на Покровке — вершинный образец нарышкинского барокко, от которого нашим потомкам осталось на память разве что имя кудесника-зодчего Петруши Потапова да еще фрагмент дивного портала, вмурованный в стену Донского монастыря как погребальная доска в ячейке колумбария. Шедевр этот стоял в одном ряду с кремлевским Успенским собором, с Василием Блаженным, с храмом Христа Спасителя…
Сам того не замечая, я расходился все больше. Наболевшее исподволь выплескивалось наружу. Вспомнилось недавнее горячее, но в общем-то пустопорожнее толковище на президиуме Общества охраны памятников — резкий, гневный и справедливый упрек, брошенный Петром Дмитриевичем Барановским в адрес руководства и штатных сотрудников, которые, по его мнению, только тормозят дело, вплетаясь в хорошо всем известную и опостылевшую бюрократическую канитель. Этот седобородый прямой и несгибаемый — в буквальном и переносном смыслах — старик, на себе познавший все тернии бескомпромиссной борьбы за сохранение памятников русской национальной культуры, был для всех нас образцом преданности, бескорыстия и профессионального отношения к делу. В тот раз он разгневался не на шутку — грозился даже выйти из состава Общества, если руководство не изменит своей соглашательской политики…