— Нам московского бога не надо! В Москве, браты-казаки, все кресты да церквы, — богов много, правды нет!
Атаман перебил Разина:
— Ты, хрестник, бога не тронь! Бег один, что у Москвы, что у нас. Москва ближе нам, ее Литва она, не татаре…
— Люты ляхи нам, матерые казаки, лет турчин, ино Москва не менее люта!
— Не позабувайте, браты-атаманы, что Москва шлет жалованье, шлет хлеб за то, что чиним помешку турку и татарве… Мой хрестник Стенько млад, он не ведает, что исстари от Москвы на нас идет зелье и свинец, а ныне и народом надо просить помочь: турчин загородил устье Дона, завязил железными цепями, выше Азова поставил кумфаренный город с башнями, оттого нет казаку хода в море!
— Добро, батько! Пущай Москва помочь даст зельем и народом.
— Народ московский не дюж на военное дело!
— А слабы свои, то немчинов пущай шлет!
— Немчин худо идет в рейтары, в казаки не гож, в стрельцы идти не думает!.. Немчин на команду свычен, — у нас же свои атаманы есть.
— Есть атаманы!
— Еще, вольное казачество, слышьте старого казака Разю!
— Слушаем, дид, сказывай.
— Прошу у круга отписку на себя да на сына Степана; хочу идти с ним в Соловки, к Зосиме-Савватию, — раны целить.
— Ото дило, дид!
— Раны меня изъедают, и за старшего Ивана, что к Москве в атаманы отозван воевать с поляками, свечу поставить, — ноет сердце, сколь годов не вижу сына…
— Тебе отписку дадим, а Степану не надоть… Он и без отписки ходит!
— Я благодарствую кругу!
— Пысари есть?
— Печать батько Корней пристукнет!
— Я ж много благодарствую вам!
— Еще что есть судить?
— Будем еще мало, атаманы-молодцы! Так хрестника моего Степана Москве не оказывать?
— Не оказывать!
— Стенько с глуздом[42]. Недаром один от молодежи он в кругу…
— То правда, браты! Еще спрос: с Москвы на Дон не закрывать сиротскую дорогу?..
— Не закрывать!
— Пущай от воевод народ спасается!
— Патриарх тоже лих! И от патриарха…
— Помнить надо, атаманы-молодцы, что на Дону хлеба нет, а пришлые с семьями есть хотят!
— По Волге патриарши насады[43] с хлебом ходят!
— Исстари хлебом с Волги живы, да рыба есть.
— С Украины — Запорожья!
— Оно атаман сказал правду: думать надо, как с хлебом?..
— Додумаем, когда гулебщики вернутся, да с ясырем с моря; большой круг соберем!
— Нынче думать надо-о!
Круг шумел, спорил. Атаман знал, что бросил искру о хлебе, что искра эта долго будет тлеть. Он курил и молча глядел на головы и шапки казаков. Обойдя шумевший круг, во двор атамана, пробираясь к крыльцу, вошла нарядная девка с крупной фигурой и детским лицом, в красной шапочке, украшенной узорами жемчугов. Под шапочкой русые косы, завитые и укладенные рядами. Степан Разин встал на ноги, соскочил с крыльца, поймал девку за большие руки, поволок в сторону, негромко торопливо спросил:
— Олена, ты зачем?
— К атаману…
Казак, не выпуская загорелых рук девки, глядел ей в глаза и ничего не мог прочесть в них, кроме каприза.
— Ой, Стенько! Не жми рук.
— Забыла, что наказывал я?
— Уж не тебя ли ждать? По свету везде бродишь, девок, поди, лапаешь, а я — сиди и не пляши.
Она подкинула ногой в сафьянном желтом сапоге, на нем зазвенели шарики-колокольчики.
— Хрестный дарил сапоги?
— Не ты, Стенько, дарил!
— Жди, подарки есть.
— А нет, ждать не хочу!
— Неладно, Олена! К старому лезешь. Женюсь — бить буду.
— Бей потом — теперь не твоя!
Зажимая трубку в кулаке, атаман поднялся во весь рост и крикнул:
— Гей, дивчина, и ты, казак, — кругу мешаете…
— Прости, батько, я хотела к тебе.
— Гости, пошлю за тобой, Олена, а ныне у нас будет сговор и пир. Пошлю, рад тебе!
— Я приду, Корнило Яковлевич!
— Прошу и жалую, пошлю, жди…
Девка быстро исчезла. Степан поднялся на крыльцо. Атаман сказал тихо, — слышно было только Разину:
— Хрестник, не лезь батьке под ноги… Тяжел я, сомну.
В голосе атамана под шуткой слышалась злоба, и, повысив голос, Корней крикнул:
— Атаманы-молодцы! Вас, есаулы и матерые казаки, прошу в светлицу — наше немудрое яство отведать.
— Добро, батько-атаман!
Заскрипело дерево крыльца, — круг вошел в дом.
2
В хате атамана на дубовых полках ряд свечей в серебряных подсвечниках. На столе тоже горят свечи, стол поставлен на сотню человек, покрыт белыми, с синей выбойкой цветов, скатертями. На столе кувшины с водкой, яндовы с фряжским[44] вином, пивом и медом. Блюда жареных гусей, куски кабана и рыба: чебаки[45], шемайки жареные. На больших серебряных подносах пряники, коврижки, куски мака, густо обсыпанного сахаром. Пониже полок белые стены в коврах. На персидских и турских коврах ятаганы с ручками из «рыбьей зубы», сабли, пистоли кремневые, серебряные и тяжелые, ржавые, те, с которыми когда-то атаман Корней являлся к берегам Анатолии[46], да ходил бурными ночами «в охотники» мимо Азова, по «гирлам» в море за ясырем и зипуном. По углам пудовые пищали с золочеными курками-колесами, из колес пищалей висят обожженные фитили. Тут же, в углу, на длинной изукрашенной рукоятке — атаманский чекан с обушком и булава.
Гости обступили стол, но не садились. Хозяин, сверкнув серьгой в ухе, сказал:
— Прошу, не бояре мы, а вольные атаманы — на земле брюхом валялись, у огней боевых, сидели: кто куда сел, тут ему и место!
Сам ушел в другую половину, завешенную ковром; вскоре вернулся в атласном красном кафтане, на кафтане с серебряными шариками-пуговицами петли, кисти и петлицы из тянутого серебра. Поседевшие усы висели по-прежнему вниз, но были расчесаны и пушисты. К столу атаман вышел без шапки, голова по-запорожски обрита, на голове черная с проседью коса. Он сел на скамью в конце стола, поднял волосатую руку с жуковиной — золотым перстнем на большом пальце, на перстне — именная печать, — крикнул молодо и задорно:
— Пьем, атаманы, за белого царя!
— Пьем, пьем, батько!
Зазвенели чаши, иные, роняя скамьи, потянулись чокаться. Держа по своему обычаю в левой руке чашу с медом, Корней Яковлев протягивал ее каждому, кто подходил позвенеть с ним. Многие целовали атамана в щеку, украшенную шрамами.
Выпивая, гости раздирали руками мясо. Сам хозяин, засучив длинные рукава московского кафтана, брал руками куски кабаньего мяса, глотал и наливал ближним гостям, что попало под руку. Около стола бегали два казачка-мальчика, наполняли чаши гостей, часто от непосильной работы разливая вино.
— Лей, казаченьки! Богат Корней-атаман!
— Богат батько!
— Не один разбойной глаз играет на его черкасском жилье!
— Дальные, наливай сами! — кричал хозяин.
— Не скупимся, батько!
Слышалось чавканье ртов, несся запах мяса, иногда пота, едкий дым табаку — многие курили. Дым и пар от многих голов подымались к высокому курному потолку.
— И еще пьем здоровье белого царя!
— Пьем, батько!
Когда хозяин кричал и пил за белого царя, не подымал чаши старый казак Тимофей Разя и сын его Степан — тоже. После слов хозяина «и еще пьем» старик закричал. Его слабый крик, заглушенный звоном чаш, чавканьем и стуком о сапоги трубок, был едва слышен, но кто услыхал, тот притих и сказал о том соседу.
Старик заговорил:
— Ой, казаче! Слушьте меня, атаманы.
— Сказывай, дид!
— Слышим!..
— А-а, ну!
— О горе нашем, казацком, сказывать буду!.. Було, детки, то в Азове… На покров, полуживые от осады, мы слушали грамоту белому царю, — пади он под копыто коню! — хрест ему целовали да друг с другом прощались и смерть познать приготовились. В утро мокрое через силу по рвам ползли, глездили по насыпям, а дошли — в турском лагере пусто… В уторопь бежали, настигли турчина у моря, у кораблей, в припор рушницы побили много, взяли салтанское большое знамя и колько, не упомню, малых знамен…