«Счастливо тебе!» – Вижу, что-то еще сказать хочет, да не решается, робеет. И так тоскливо на душе стало.
Телега тронулась. Мы проезжаем мимо подворка тетки Лизаветы. На веревке уже который день висит задубевшая, с грубо обрезанными краями шкура Майки. Волглая шерсть ее слиплась, безжизненно сникла. Отяжелевшая от мороси – она неподвижно стоит колом. Но вдруг под порывом сильного ветра внезапно оживает, начинает раскачиваться. Словно хочет сорваться с этой последней в ее жизни привязи. Откуда-то доносится тоскливый, протяжный не то вой, не то рев. Мне становится больно и страшно. Я крепко, изо всех сил зажмуриваю глаза. И вдруг вдогон – голос тетки Алины: «Гляди, гляди на небо!». Смотрю, а там радуга, да не узенькая, коромыслом, – а в полнеба. Такую с той поры никогда и не видела. Краски яркие. Небо синее.
«Это к добру, – крикнула она, – легкий путь тебе будет».
«Легкий путь, легкий путь», – зашлепали колеса подводы. А легкого пути-то и не было. Были ямы и колдобины. Была старая разбитая дорога.
«Сколько же людей по ней прошло?» – думается мне.
Разлад
1
В тот год зима началась рано. В начале ноября запорошил первый снежок. И за неделю намело сугробы. Можейко нет-нет да и поглядывал на дорогу. С язвительным ожесточением прикидывал: «А ведь еще денек-другой, и никакой черт до весны сюда из города не доберется». Но вдруг болью пронзило: «А кому ты нужен? Выставили за дверь и не поминают, как звали. Скажи спасибо, если некролог в газете напечатают. По нынешним временам и этого не дождешься. Интересно, как подпишутся? Группа товарищей или пофамильно. – На минуту- другую задумался. – Нет. На пофамильно теперь вряд ли потянешь. Хоть и без греха, но бывший и есть бывший».
С той поры как ушел на пенсию – переселился с женой на дачу. Жили безвыездно с мая месяца. И теперь твердо решил зазимовать. Вставал, как обычно, в семь утра. Растапливал паровой котел, установленный в подвале. Завтракал. А после уходил в мастерскую. И там, среди железного хлама, плотницкого и слесарного скарба, отходил душой. Еще в начале лета наметил перечень работ. Составил список. Против каждого пункта проставил срок исполнения. И после, вычеркивая пункт за пунктом, проборматывал с ехидцей: «Рапортую – выполнено досрочно».
В последнее время обрел новые привычки, чудачества. Наблюдал за собой как бы со стороны и не знал, радоваться этому или огорчаться. «Я вроде старого пня, что мохом обрастает». Стал прост в одежде. Раньше ничего, кроме белых туго накрахмаленных рубашек, не признавал. А теперь ветхую косоворотку донашивал. Разобрал старье, что валялось в сундуках с незапамятных времен. Лежалое. Пронафталиненное. Каждую вещь ощупал. Осмотрел, привел в порядок и к делу приспособил. Жена, Олимпиада Матвеевна, чуть ли не в рев: «Антон, не позорься». Смолоду падка была на слезу, а нынче и подавно. Цыкнул на нее раз, другой. Умолкла. Но нет-нет да и вздохнет тяжело. Слышать не мог этих вздохов. Глубоких. Со слезой. Сатанел прямо. Тотчас обрывал: «Ты по ком это панихиду справляешь?» Нет, не получалось у них разговора. Может, оттого и начал сам с собой калякать. И не раз, и не два уже ловил себя на этом. Вот и сейчас, расчищая дорожку от снега, приговаривал в такт: «Выкуси! Здесь меня не достанешь. Руки коротки. Сам себе теперь хозяин». К кому обращался, с кем препирался, и сам не мог понять. Но с этой присказкой работа спорилась. Лопата так и ходила в его еще крепких руках. Под конец притомился. Остановился передохнуть. Посмотрел на сиротливо зябнущий сад. Каждое дерево было аккуратно, по пояс, обернуто рогожей. В просветах, между голых ветвей, виднелся высокий глухой забор. Крытая беседка, летняя кухня, сарай – все выглядело маленьким, неказистым. Они словно нахохлились и присели под нахлобученными снежными шапками. По серому небу неслись низко нависшие, темные, пухлые тучи. Казалось, острая пика флюгера, установленного на бельведере, цепляется за их лохматые, неровные края. Флюгарка надсадно поскрипывала от порывов ветра, без устали месила хлопья снега, и чудилось, будто свивает из них толстые белые нити, которые у самой земли шелестели поземкой. Все вокруг было заснежено: стены дома,обложенные диким камнем, дубовые толстые ставни с железными пробоями, тесовый купол бельведера. Тупая, беспросветная тоска вдруг охватила Можейко. На короткий миг ему почудилось, что жизнь угасла всюду. И здесь, в заснеженном саду, и там, за высоким забором. Стояла та зимняя тишина, когда каждый шорох как бы приглушается, гасится снегом.