Дни шли за днями, одинаково пустые и вялые от жары и безделья, некуда было спешить и ровным счетом нечего делать, вечерами я не находил себе места, пробовал читать, пробовал смотреть телевизор, как-то на третьем этаже попробовал расстрелять время, но, посидев в тамошней компании двадцать минут, понял, что ничего нового и тут не предвидится, и ушел к себе. И вот в один из таких праздных бесконечных вечеров, когда я добивал очередной день с завидной бездарностью, раздались шаги и – служебный стук в дверь. Голос вахтера; спускаюсь вниз, на вахту, беру трубку: алло, да-да, привет, Ганс! Потерял номер моего мобильного? Записывай по новой, диктую. Хорошо, что я уже в Москве? Да, Ганс, это неплохо, хоть и скучновато. Не мог бы я помочь сеструхе с переездом? Конечно, мог бы, байда знакомая. Запоминаю: десять утра, Садово-Сухаревская, 72—40, четвертый подъезд.
На Сухаревке вы с Евой прожили полгода и теперь переезжали на улицу Алабяна. Из разговоров я понял, что освободилась квартира какого-то родственника, он работает за границей, в Москве появляется изредка, и, пока его нет, в его хате можно пожить на халяву. Вещей у вас было немного: четыре коробки из-под телевизора, книги, лыжи, аквариум да пяток черных мешков с одеждой, перехваченных скотчем. Ганс застрял в какой-то конторе, не смог подъехать, да, собственно, мне и одному там нечего было делать: я покидал вещи в кузов, посадил в кабину Еву и дал ей в руки горшок с аспарагусом. Давай, шеф, рули на Алабяна, велел я водиле и махнул к тебе в кузов со словами «А вот и я». Там нужно было поудобнее устроиться на книгах и взять в руки аквариум с какими-то ценными рыбками.
Тогда, в ту летнюю, далекую пору, ты была не в моем вкусе. Заурядная чистенькая внешность, которую самую малость разнообразят легонько сросшиеся брови и черные тяжелые волосы, так и не выгоревшие за лето, – вот мое первое московское впечатление от тебя. Теперь от него мало что осталось, только иной раз, когда застаюсь врасплох с воспоминаниями о том переезде, вдруг похолодеет под сердцем, и там становится как-то сладко и горестно – и вот только тогда вижу тебя ту, неприметную быструю девочку в зеленых бермудах, с простеньким колечком на пальце, сидящую под тентом у правого борта и грызущую яблоко.
– Ганс сказал, что вы любите мотоциклы? – спросила ты первым делом.
– Мотоциклы? – Я держал в руках аквариум и боялся его расплескать. Любовь к мотоциклам – это, пожалуй, было сказано слишком круто.
– Просто раньше я занимался спидвеем – вот и вся любовь.
– Ой! Это что-то связанное со спидом?
– Спидвей – это мотогонки на треках, – глубокомысленно изрек я.
– Как интересно! А сейчас занимаетесь?
– Да нет, бросил.
– А почему? – Тебя мало беспокоил аквариум, уж гораздо меньше, чем меня. Ты вообще почти не обращала внимания на всякие мелочи, которые меня вечно облипали с ног до головы. То ли ты голову держала выше положенного, то ли еще что.
– Упал на тренировке и три месяца пролежал в больнице. А когда вышел, вижу – они про меня забыли.
– Обиделись? – спросила ты.
– Не то чтобы обиделся… Просто вижу: у них свои планы, у меня свои. А на ВАЗе командочка была раллистов, у меня там друг второй номер, он говорит: давай срочно к нам, штурман есть, пилот из Испании не вернулся, а нам послезавтра на трассу. Ну и я с ними года полтора гонял, пока в институт не поступил.
– А сейчас? – спросила ты.
– Что сейчас?
– Сейчас гоняете?
– Сейчас я на метро гоняю. Или на троллейбусе. Тоже гонки на выживание.
– Интересно, – вздохнула ты.
Я подумал, что мог бы рассказать тебе много интересного. О спецкурсе Вити Птицы, например, где он передавал нам свой международный опыт по угону иномарок, подтвержденный тремя сроками в колонии строгого режима. О том, как мы с Колькой Кошкиным угнали из в/ч танк, новенький Т-72 с полным боекомплектом. Три дня и три ночи шарагатились по району в поисках покупателя, сожгли всю соляру и застряли в Старосемейкино, на огороде у какого-то фермера, который вызвал ментов. А специально для малознакомых девушек у меня была наготове душещипательная история про двух журавлей, большого и маленького, которые летели навстречу друг другу всю жизнь. Это было что-то вроде индонезийской легенды с трогательным концом; она действовала на девушек убаюкивающе и располагала их к вам. Но до нее дело не дошло – мы домчали до «Сокола» в два счета, а за разгрузкой только поглядывали друг на друга – молча. Потом наводили порядок в квартире, задевая друг друга и потихоньку сближаясь друг с другом, ходили в хозяйственный за смесителем, замороженную курицу пилили ножовкой и пили на балконе нефильтрованную «Балтику», твое любимое пиво. А на небе уже проступили звезды, ночевку мне не предложили, а стало быть, пора домой.
На другой день – 31 августа – в общежитие начали съезжаться наши, и, словно приветствуя их, с самого раннего утра зарядил один из первых обложных дождей осени. Рашид еще не появился, и, один в запертой изнутри комнате, я сидел на подоконнике, курил, перебирал вчерашний день и думал: интересно, какой ты будешь сегодня и о чем будем говорить, и думал про лето, как оно быстро кончилось, и про себя самого, и о Гансе. Я не успевал удивляться, какие импровизации, какие гениальные финты порой позволяет себе бытие… Вот живешь, суетишься, к чему-то стремишься потихоньку, а однажды вдруг так сложится одно к одному, что вся твоя подготовка, вся осада твоя рухнет вдруг на глазах, и тут же в два счета и безо всяких усилий создается что-то совершенно новое, чего и не нужно, кажется, вовсе, а разберешься – и правда, нужно, и как ты без этого жил?
А мобильный беззвучно звонил через каждые десять минут, и в дверь то и дело стучали условным стуком, ковыряли замочную скважину и шумно принюхивались – «вроде, мужики, накурено, а ну еще стучи – может, спит», – дергали ручку, и опять раздавались голоса дружков-приятелей, желающих мне добра. И я хотел им открыть и в то же время не хотел, потому что они пренепременно нарушат это мое элегическое настроение, и надо будет снова исполнять возложенную цепью случаев миссию какого-то элементарно-активного шустряка – таким они меня видели и хотели видеть, а я намного другой. Но, дабы не выбиваться из компании, где каждому отведено определенное место, где трудно с вакансиями, нужно последовательно быть таким, что я и делал доселе.
А сегодня вот курил, не отзывался и чувствовал на лице идиотскую довольную улыбку, сгонял ее, хлопая себя по щекам и пугая началом учебного года, чтобы настроиться на серьезный лад. Но все это ненадолго, потому что себя сложно обвести вокруг пальца, тем более такому, как я.
Потом я лежал на койке, а за окном… ну, дождь и дождь, чего там мудрить с эпитетами. А через стенку уже гремели посудой, стулья двигали и стол, и Валерка пробовал гитару: «Я в фуфаечке грязной… Эх, да я в фуфаечке грязной шел по насыпи мола… Да не мучайся, внутрь протолкни… Вдруг тоскливо и страстно стала звать радиола…»
Начинались будни, их я и ждал несколько дней назад, ждал как панацеи от одиночества, а теперь… Да, теперь, пожалуй, воздержусь. Я так и не открыл ни в час, ни в три, и в пять не открыл тоже, я чувствовал себя в какой-то степени предателем, поскольку не слишком и обрадовался приезду наших. А это случилось потому, что в душе появилась новая ценность, гораздо серьезнее, гораздо ненадежнее и, казалось, нужнее всего остального. Она зовется одним настолько истрепанным словом, что я его не произнесу.
И вот я незамеченным выскользнул из общежития – троллейбус, метро, пешком мимо «Известий» – и у «Ленкома» ровно в семь встретил тебя, одетую в сизый прозрачный дождевик. Ты впустила меня под зонт, и мы куда-то пошли. О, ты была, конечно же, другой: наполовину чужая, чинная, нарядная дама церемонила рядом, а мне стыдно было и за свой костюмчик, и что не могу предложить этой даме каких-нибудь увеселительных дел, и нет у меня «Мерседеса» за углом и денег на Карибские острова. И по этим вот причинам я вдруг собрался все разрушить – не в первый и не в последний, наверное, раз, – быстро и вежливо свести разговор на нет, расстаться и снова нырнуть в будни. Да и ты, похоже, пришла не слишком-то и охотно, просто из вежливости и любопытства.