Отвращение к еде не признак здоровья, хороший аппетит не признак болезни, напротив того. Так думают люди, когда речь идет об их теле. А вот о душе они судят, исходя из совсем других начал. Считается, что душа только тогда и сильна, когда ей чужды страсти, а поскольку молодость исполнена пыла и куда деятельнее, нежели преклонный возраст, то на нее взирают как на пору лихорадки, а расцвет человека относят ко времени его увядания.
Рассудок придает душе зоркость, но отнюдь не силу. Силу дарует ей сердце, иными словами — скрытые в нем страсти. Самый ясный разум не может подвигнуть нас на поступок, не порождает воли. Довольно ли для ходьбы хорошего зрения? Не требуются ли еще и ноги, а также воля и способность их передвигать?
Разум и сердце советуются друг с другом и друг друга дополняют. Тот, кто внемлет одному, а другим пренебрегает, необдуманно отказывается от одной из опор, дарованных ему, дабы он уверенно шел по назначенному пути.
Как знать, может быть, именно страстям обязан разум самыми блистательными своими завоеваниями.
Если бы люди меньше ценили славу, у них не хватило бы ни ума, ни доблести ее заслужить.
Не владей нами страсти, разве стали бы мы заниматься искусствами? Разве могли бы с помощью одного лишь рассудка познать все наши скрытые возможности, нужды и таланты?
Мыслить человека научили страсти.
В пору детства любого народа, равно как отдельного человека, чувство всегда опережает мысль; оно-то и становится первым ее наставником.
Изучая жизнь одного человека, изучаешь историю всего рода человеческого, по-прежнему несовершенного, несмотря на все усилия науки и опыта.
Если порок и впрямь неискореним, искусность правителей проверяется их умением принудить и его служить общему благу.
Молодые люди меньше страдают из-за своих оплошностей, чем от благоразумия стариков.
Советы старых людей — как зимнее солнце: светят, да не греют.
Люди обычно мучают своих ближних под предлогом, что желают им добра.
Несправедливо требовать от людей, чтобы из уважения к нашим советам они делали то, чего никогда не стали бы делать ради самих себя.
Пусть люди совершают любые ошибки себе во вред, лишь бы им избегнуть худшей напасти — подчинения чужой воле.
Кто карает суровее, чем даже закон, тот тиран.
Не подлежит суду поступок, который не нанес ущерба обществу.
Карать без нужды значит бросать вызов милосердию господню.
Безжалостная мораль подтачивает бодрость духа, как разрушает телесное здоровье отпрыск Эскулапа,[102] когда пытается уничтожить гнездящуюся в крови порчу — чаще всего воображаемую.
Милосердие предпочитательнее справедливости.
Мы щедры на осуждение обездоленных, как бы малы ни были их проступки, и скупы на жалость к ним, как бы тяжек ни был их удел.
Нашу снисходительность мы приберегаем для праведников.
Никто не сострадает глупцу на том лишь основании, что он глуп, и это, пожалуй, резонно; но до чего же нелепо считать, что в своей глупости повинен он сам!
По доброй воле никто не бывает слабодушен.
Мы укоряем обездоленных, дабы не обременять себя состраданием.
Великодушие терзается чужими бедами, словно оно в ответе за них.
Если говорить о неблагодарности, то всего отвратительнее, но и всего обычнее древняя как мир неблагодарность детей по отношению к родителям.
Мы не слишком признательны друзьям за их высокое мнение о наших достоинствах, если при этом они не вовсе слепы к нашим недостаткам.
Можно, от всего сердца любя человека, все-таки понимать, как велики его недостатки. Было бы глупой дерзостью мнить, будто нашего расположения достойно одно лишь совершенство. Порою наши слабости привязывают нас друг к другу ничуть не меньше, чем самые высокие добродетели.
Сильные мира сего потому плодят неблагодарных, что могли бы в щедрости своей быть куда щедрее.
Ненависть пересиливает дружбу, но пасует перед любовью.
Когда друзья оказывают нам услуги, мы принимаем это как должную дань дружбе, но нам невдомек, что они вовсе не должны одаривать нас дружбой.