После первого гибельного круга послан был ему Богом Столыпин. Единожды в жизни Николай остановил свой выбор не на ничтожестве, как обычно, а на великом человеке. Этот великий человек вытянул из хаоса и Россию, и династию, и царя. И этого великого человека Государь не вынес рядом с собою, предал.
Сам более всех несчастный своею несилой, он никогда не осмеливался ни смело шагнуть, ни даже смело выразиться. Не то чтобы гнуть по-петровски, но не мог и, как прадед его Николай, входить самому в холерный бунт - и давить, и после холерного госпиталя в поле сжигать свою одежду до белья. В начале германской войны только и мог он бледно повторить Александра I: "не положу оружия, пока последний вражеский солдат...", а не тряхнуть, как тот: "Скорее бороду отпущу и уйду в Сибирь!" Или как Александр III: "за единственного друга России князя Николая Черногорского!" - вот каковы мы крепки душой! Может быть все предшествующие цари романовской династии были нравственно ниже Николая II, - и конечно Пётр, топтавший народную душу, и себялюбивая Екатерина, - но им отпустилось за то, что они умели собою представить необъятную силу России. А кроткий, чистый, почти безупречный Николай II, пожалуй, более всего напоминая Фёдора Иоанновича, - не прощён тем более, чем, не по месту, не по времени, был он кротче и миролюбивей.
Его обнажённую переписку с женой кинули под ноги миллионам (с кем поступила судьба безжалостней?), и мы лишены возможности не прочесть: "Не надо говорить - у меня крошечная воля. Ты просто чуть-чуть слаб и не доверяешь себе... и немножко склонен верить чужим советам."
В его нецарской нерешительности - главный его порок для русского трона. В таком же непримиримом конфликте с образованным обществом можно было стоять скалою, а он дал согнуть себя и запугать. Не признаваясь, он был внутренне напуган и земством, и Думой, Прогрессивным блоком, либеральной прессой, и уступал им - то самО своё самодержавие (осенью 1905), то любимых своих министров одного за другим (лето 1915), всё надеясь задобрить ненасытную пасть, - и сам загнал себя в положение, когда не стало кого назначить. Он жил в сознании своей слабости против образованного класса - а это уже была половина победы будущей революции. В августе 1915 он раз единственный стянул свою волю против всех - и отстоял Верховное Главнокомандование, - но и то весьма сомнительное достижение, отодвинувшее его от государственного руля. И на том - задремал опять, тем более не выказывал уменья и интереса управлять энергично самою страной.
Отстоял себя, против всех, Верховное Главнокомандование, - так хотя бы им-то воспользовался в судьбоносные дни! К этим-то дням как раз оно прилегло - лучше не придумать! Его отъезд из Царского Села случайно как раз накануне волнений - не верней ли и понять как Божье дозволение: добраться до Ставки, до силы, до власти? до узла связи, до узла всех приказаний? Нельзя было занять более выгодной позиции против начавшейся петроградской революции!
К вечеру 27 февраля она была выиграна в Петрограде - но только в нём одном. Вся огромная Россия оставалась неукоснительно подчинена своим начальникам и никакой революции ниоткуда не ждала. Вся армия стояла при оружии, готовая выполнить любой ясный замысел своего вождя.
И такой замысел в ту ночь как будто начал осуществляться: посылка фронтовых полков на мятежный запасной небоеспособный гарнизон. Военный успех операции не вызывал сомнений, и было много полков, совсем не доступных агитации разложения, - как не тронулся ж ею Тарутинский полк, уже достигший цели. (Да он в одиночку, пожалуй, если б им руководили, мог осуществить и весь план.)
Но даже и в таком масштабе операция подавления не была необходима. Чтобы петроградские уличные волнения приобрели бы значение общероссийской революции, всего-то надо было: чтобы Россия не перестала эти волнения кормить хлебом, а они Россию - агитацией. Едва сбродился первый случайный состав Совета рабочих депутатов - его первой заботой было: восстановить железнодорожное движение между Москвой и Петроградом. Здесь было их слабое место! - сюда и надо было бить! (Как и предлагал генералу Мрозовскому полковник Мартынов.) Вообразим зоркую и решительную власть: как просто и коротко она бы блокировала этот дальний, уже сам собой невыгодно отрезанный болотный пункт, - совсем не надо и посылать в петроградское кипение никаких войск: отсоединить телеграфные линии, на четырёх железных дорогах вынуть по несколько рельсов и на эти места поставить 4 отряда из верных войск - да 444 было таких у Ставки, - и никогда бы жалкие запасники, ещё достаточно и оторвавшись от города, не посмели бы атаковать стреляных, атаковав же проиграли бы. А чуть-чуть затем изменись положение, стань в Петрограде вместо фунта хлеба - полфунта, затем и четвертушка, - и все эти расхлябанные, необученные да и невооружённые запасные батальоны с такой же лёгкостью отъединились бы от революции, как они к ней присоединились. Верховный Главнокомандующий был вправе объявить ВНЕ ЗАКОНА мятежный город в военное время - и быстро бы пересохли глотки у ораторов, они бы кинулись через финскую границу, а не толкали бы в Действующую армию "приказ No 1".
Правда, и армия жила без продовольственных запасов и зависела целиком от подвоза, - но ей-то никто не мог перерезать.
1 марта "Известия" Совета писали: предстоят ещё жестокие схватки между народом и старой властью. Так уверены были все.
А уже - ничего не предстояло: что промелькнуло, не начавшись, - оно и было в_с_ё.
Сказать, что Государь, находясь и в Ставке, не был подлинным распорядителем своей армии? Что и в Могилёве (как и в Царском) он поставил себя так, что не мог принять великих смелых решений? Был связан и косностью своих штабных и немым сопротивлением главнокомандующих фронтами?