На уровне страстей его можно определить следующим образом. Фундамент, как мы помним, - это подвес, подвешенность в интервале двух шагов, отсчитывающая "часы" уже сделавшегося, где возникает эмпирическое априори или метафизическое апостериори, форма мира. И на уровне страстей то же самое. Декарт как бы спрашивает: разве надо избавляться от страстей? Да нет, избавляться нужно от глупости. А страсти надо переживать. Даже самые сильные, которые нас конвульсивно сотрясают и не позволяют, подобно пляске св. Витта, вырваться из последовательности клеточек поля сцепления. Но что значит разрешаться в страстях? Как разрешаются от бремени, от родовых мук. Почему, собственно говоря, так? А очень просто. Нас нет вообще. Вспомним "великое безразличие" в нас и в Боге, когда ни мы неопределены, ни Бог неопределен до некоторого "после". Хотя эмпирически мы, разумеется, наделены мнением и самомнением и в мире наблюдаемы. Но нас нет "до", и нас нет без страсти. Но такой страсти, какую мы действительно проходим, следуя движению, собирающему точки пространства и времени, безразличные без нее. Мы есть после; именно страсти заполняют особым образом придержанный и длящийся зазор "до", из которого появляется наше "я" в своих наблюдаемых "качествах" и "свойствах". И мы знаем, находимся, следовательно, в реальности, в области истинного или ложного, а не в области лишь возможного или словесного. Но это значит, что сверхчувственный сдвиг в этот зазор есть волнение, приподнятость, особый чувственный жар внимания и принятия уникальной (никому другому не видимой) очевидности, имеющей особую чувственную ткань ("новое и большее чувство", говоря словами Галилея). И новые творения из пустоты этого нашего "до" могут быть только записью силы этого сдвига. Странно.
Но мы уже рассматривали раньше, в чем состоит бесконечность (т.е. не специальная органичность) переживания, например, красоты цветка. В том, что я могу ее определенно переживать, разрешая свое, волнующее и околдовывающее меня впечатление, и самопознанием до-определяя восприятие цветка. Ибо само по себе оно такое же, как другие цветки и восприятия: этот же объект цветок - отражен в миллионах других зрачков в мире. Поэтому, если во внешнем сопоставлении брать предмет (скажем, толчок последнего ощущения) и отражение (рисунок, "идею красоты" и т.п.), то нет полной определенности последнего структурой предмета. Лишь вместе с "сотворением себя" мы получим полную определенность, вполне и уникально (единственно) определим отражение этого рода (поэтичность. красоту, волнующую желанность и т.п., что открывает, конечно, бесконечность перед нами). Но это, по сути дела, и есть уже известный нам Декартов принцип когито, принцип того, что определится вместе с нами и на нас, - определится в особой "чистой", "феноменальной" материи, "метафизической материи", как я уже говорил, - с упакованными в ней утяжелениями: прежде имевшей место "истории", с памятью и т.д. В этом смысле Декарт мог бы, вслед за Леонардо да Винчи, сказать, что поэзия, шарм, красота, любовная страсть, печаль, радость, как и "война из-за Елены Прекрасной", - все это "вещи ума", "cosa mentale" (Леонардо говорил это о живописи, и притом подчеркивал именно слово "вещь"). Новым поворотом декартовского принципа здесь является указание на необходимо страстный характер этого исторического элемента, на чувствительность элемента-стихии, квинтэссенции космического устройства.
Итак, нас нет без страсти, "нет" в метафизическом смысле, как я говорил. И мы без нее не знаем. Да и знать нечего, ибо до движения и предметы пусты (без "качеств") и мы пусты (без сил, без "возможностей"). Зная - не знаем. Или не зная - знаем.
Следовательно (я опять замыкаю), мы понимаем, почему у Декарта все оказывается в контексте освобождения. Освобождение означает - увидеть себя в мире, а это чудовищно трудно. Увидеть и жить в настоящем - это невозможно. А если случается, то это почти что богоподобно или богоравно. И теперь, выйдя на этот вираж снова, я выражу свою мысль так (чтобы двинуться дальше); как не может быть полиции мысли, а весь Декарт вопиет, т.е. вопиет - не то слово, потому что такого пафоса у него, слава Богу, не было (он считал это само собой разумеющимся, так же как для него само собой разумеющимся было быть умным, а не глупым. Само собой разумелся тот факт, что в голову могут приходить мысли и нечего приходить в безумный восторг от того, что подумал умную мысль, и "пробивать ее", требовать, раз она пришла тебе в голову, чтобы все остальные упали на колени и молились бы на тебя), так и не может быть полиции страстей (духовности), или души в этой роли. И здесь у Декарта появляется очень интересная и дерзкая тема, на уровне которой мы снова убеждаемся в разнице между тем, что значит знать и что значит мыслить знаемое.