Но что касается двух других искомых результатов, то есть возмездия и исправления, к ним вполне приложим спор о свободе воли. Для большей легкости разберем обе эти проблемы вместе.
В наши дни, даже среди защитников смертной казни, по большей части не желают допустить, что они руководствуются соображениями мести преступнику. Вопреки этим отрицаниям, осуществление кары как таковой есть столь мощное — хотя и неосознанное — побуждение, что, бывает, оно отодвигает на задний план другие ожидаемые результаты наказания. Популярные аргументы — «Он заслужил виселицу» или «Пусть сперва это сделают господа убийцы!» — оставляют длительный и впечатляющий след.
С детерминистской точки зрения мстить человеческому существу — столь же бессмысленно, как и мстить машине. Если у меня возникает внезапное глупое стремление стукнуть кулаком по капоту моего старого автомобиля, когда он не трогается с места, я знаю, что было бы более логично схватить за шиворот механика в моем гараже, его мастера, либо председателя совета директоров того общества, которое произвело мой автомобиль. Если, руководствуясь жаждой мести, мы наказываем преступника, нам нужно также наказать и его отца-алкоголика, его слишком снисходительную мать, которая сделала из него то, что он есть, и — почему бы и нет? — его бабушек и дедушек, и так далее, по всей цепочке причинности, вплоть до змея, совратившего нашу праматерь. Ведь все, и в том числе — преподаватели, родственники, хозяева и общество в целом стали соучастниками преступника, помогая ему или побуждая его сделать то, что он сделал, задолго до того, как он решился действовать. Неодобрение, возмездие, месть — этим словам нет места в словаре детерминиста. Он может порицать только весь мир и управляющие им природные законы.
Если, напротив, мы принимаем гипотезу человеческой свободы со всеми необходимыми религиозными последствиями, месть оказывается проступком не против логики, а против разума. Если убийца — не просто испорченный робот, а исполнитель таинственного предначертания, мы оказываемся в области, недостижимой для человеческого правосудия. Если полагать, будто человек — всего лишь хорошее или дурное вместилище воли, чьи истоки возносятся над порядком естественной причинности, то никто не имеет права разбивать сосуд под предлогом дурного качества вина. Если убийство детей или же их смерть от эпидемической болезни вытекает из высшей воли, то убийца не может подвергнуться мести, — точно так же как и вирус полиомиелита, поскольку и тот и другой — завершение пути неисповедимого. Всем религиям, всем метафизическим системам приходится сталкиваться с проблемой зла, то есть с тем, что зло включено в вечный миропорядок. На этот вопрос не было дано удовлетворительного ответа; вероятно, никогда и не будет. Закон предполагает, что человек свободен и ответствен за свои поступки; он оставляет на долю теологов вопрос о том, почему Бог дал человеку свободу, позволяющую человеку выбирать зло, и теологам здесь нечего сказать. Человеческая свобода была одной из основных проблем средневекового богословия, каждая секта давала на него свой ответ. Одни утверждали, что всемогущество Божие равносильно «детерминизму по определению», то есть что на поприще Промысла и предопределения действуют человеческие автоматы. Другие учили, что Бог дал справедливому человеку достаточно большую веревку, чтобы тот повесился или докарабкался до рая, что, однако же, плохо согласовалось со всемогуществом Господним. Но, в конце концов, если нельзя найти определенного ответа на вызов, брошенный человеку существованием зла, месть — самый легкомысленный ответ и одновременно — отрицание самой сущности христианства.
«Око за око, зуб за зуб» — было законом Израилевым в эпоху бронзового века. Это был закон, сообразный условиям жизни своего времени, и даже сегодня — это закон примитивных кочевников в пустынях. Этот закон был отвергнут в Нагорной проповеди, отвергнут самим Израилем, упразднившим смертную казнь в момент обретения своего национального суверенитета. Право талиона в своей ортодоксальной форме дожило до наших дней только в кодексах, регулирующих вендетту сицилийских бандитов или гангстеров.
Не случайно ранняя Церковь отвергла закон крови: эта мера вытекала из глубины учения Христова. Он оправдывал возмездие лишь в том случае, когда его цель — исправление преступника, и утверждал, что ни одно человеческое существо не чуждо Искуплению. В древнем Моисеевом законе смертная казнь карала не только преступление, но и несоблюдение субботы, работорговлю, богохульство, оскорбление родителей, прелюбодеяние, а также множество других нарушений закона: подобное положение до того, которое было создано новым Заветом, можно, mutatis mutandis, сравнить с господствовавшим в Англии в начале XIX века и скрепленным решениями лорда Элленборо. Епископ, защищавший в 1810 году Кровавый кодекс, использовал аргументы, подобные тем, что фарисеи обращали против Иисуса, и кровожадные пастыри не утратили своего пыла во время дебатов в Палате лордов в 1948 году. Хорошо знавший их Диккенс писал: