Однако именно начальника ОКВ это не затрагивало. Такие мысли вряд ли смели возникать в его сознании. Уже его письма времен Первой мировой войны показывают ставшую для него осмысленной безысходность, его флегматичную склонность в любом случае, как приказано, выстоять до конца. Он постоянно был готов воспринимать угрожающие ситуации как смертельно-серьезные. Но никогда от них не уклонялся! Вероятно, этот человек, любимым делом и призванием которого первоначально была совсем другая, мирная профессия рачительного землевладельца, именно потому столь тяжело воспринимал свой воинский долг (или то, что под ним разумел). Для своих непосредственных подчиненных (водитель автомашины, пилот, адъютант) он был заботливым и в меру добрым начальником, хотя свое добродушие предпочитал скрывать за внешней суровостью.
Получив еще в отчем доме хорошее воспитание и приобретя присущие своему кругу манеры и общепринятые навыки общения с людьми (чего он не обнаружил у Гитлера), Кейтель любил говорить с военными, а особо с подчиненными, приказным тоном. Но тем не менее адъютанты могли без обиняков сказать ему, что считали в том или ином конкретном случае его действия неправильными. Они могли спрашивать, почему он делает это и не делает другого. Они даже решались задавать ему вопрос: почему он, собственно, не уходит, хотя происходящее вокруг для него порой оскорбительно? То же самое он терпеливо выслушивал и от тех начальников управлений, которым доверял.
Однако все это ни на йоту не изменило основной позиции фельдмаршала. И поскольку Кейтель считал собственным долгом «покрывать» приказы фюрера для внешнего мира своим именем (даже если им предшествовали горькие, неприятные, а то и оскорбительные для него дискуссии), он все-таки поступал предписанным образом — вопреки протестующим, озабоченным и опасающимся дурных последствий фронтовым командующим. Но при этом начальник ОКВ собственноручными пометами на документах категорично подчеркивал: речь идет о «приказе фюрера», а сам он — всего лишь «громкоговоритель», ретранслирующий войскам намерения Гитлера.
Всё это в совокупности привело к тому, что он стал крайне непопулярен среди генералитета. После войны никто из них не выступил в защиту Кейтеля; наоборот, его прежние приятели стали проклинать и поливать его бранью, даже обзывая унизительной кличкой «лакейтель» и «послушно кивающим ослом».
Но никто из этих порицавших Кейтеля представителей высшего генералитета и офицерства не понимал дело лучше него, и ни у кого из них не появилось тщеславного желания самому занять его место. Гитлер же отдавал должное Кейтелю за выполнение тем своего воинского долга, считая это безусловным доказательством «веры» фельдмаршала в конечную победу. Но определенного недоверия к своему фельдмаршалу «верховный полководец» рейха так никогда и не преодолел.
20 июля 1944 г., чуть позже 12.30, во время полуденного обсуждения обстановки в гостевом бараке (так называемом «чайном домике»638 «Волчьего логова», взорвалась бомба с часовым механизмом. Она до основания разрушила тот последний бастион, который еще отстаивал начальник ОКВ. Генерал-полковник Йодль, который получил легкое ранение, описал, как фельдмаршал Кейтель (тоже легко раненный) заботливо и бережно помог слегка пострадавшему фюреру выбраться из-под обломков разрушенного взрывом барака. Ни дать ни взять — просто мистическая сцена на фоне тех мрачных размышлений, которые давили на Кейтеля, учитывая его отношения начальника военной канцелярии с «верховным полководцем» рейха. По показаниям одного свидетеля (стенографа рейхстага, откомандированного в ставку), Гитлер однажды заявил: только с этого момента он убедился в том, что Кейтель все-таки «надежен»...
Но именно не кто другой, как сам Кейтель, ввел к Гитлеру того человека, который подложил бомбу, — начальника штаба армии резерва полковника генерального штаба графа Клауса Шенка фон Штауффенберга — для доклада фюреру по вопросу о пополнениях фронтовых войск.
После первого доклада Гитлер пожелал узнать: кто таков этот одноглазый полковник? (Штауффенберг потерял глаз, будучи начальником штаба одной из дивизий в Тунисе). Он показался фюреру «каким-то зловещим».
Идейный мир этого пылкого, вдохновленного высокими идеалами и движимого отчаянной, мрачной решительностью аристократа-революционера был Кейтелю совершенно чужд и недоступен. Рассуждая о Штауффенберге уже после краха рейха, он отметил в нем только то, что назвал «фанатизмом». О возможности офицерского бунта — бунта, движущей силой которого стали в большинстве своем представители дворянства, Кейтель и помыслить не мог.
Через свою прабабку с отцовской стороны Марию Гриффен-хаген (дочь арендатора монастырских владений в Райхенберге
около Гослара) Кейтель был связан узами дальнего родства с генерал-полковником Гудерианом, жена которого, в свою очередь, приходилась родственницей вышеназванным Гриффенха-генам. По словам членов семьи Кейтеля, во время войны он не раз обсуждал с Гудерианом вопрос, возможно ли для военного добиваться изменения политической системы. Оба пришли к выводу: для военного (особенно во время войны) это было бы слишком трудно. Политику следует оставить политикам! Тем самым они (исходя из совершенно других соображений и отнюдь не желая того) подтвердили гитлеровский тезис, который фюрер не раз достаточно грубо высказывал, как человек, все и всегда знающий лучше всех прочих: военные ничего не смыслят в политике, а политики — в военном деле!
Весной 1943 г. Кейтель был проинформирован о деле Осте-ра — оно затрагивало его собственное ведомство. Генерал-майор Остер, начальник центрального отдела управления разведки и контрразведки (абвера) ОКВ, подозревался в том, что под предлогом медицинской непригодности освободил ряд лиц от военной службы; косвенно его обвиняли и в нарушении валютных правил. Но на самом деле он, по крайней мере, уже целых пять лет, был виновен в гораздо большем: генерал фактически являлся начальником генштаба тайного заговора против Гитлера, который так и не осуществился. Остер, солдат телом и душой, был таким же революционером, как Штауффенберг, но совсем иного типа, чем Шульце-Бойзен. Но, как и для этого обер-лейтенанта авиации, Остеру годилось любое средство, лишь бы свергнуть Гитлера! Генерал считал его развратителем нации и разрушителем рейха. Политические цели Остера и Шульце-Бойзена были диаметрально противоположны! Но как Шульце-Бойзен не остановился перед тем, чтобы снабжать большевиков секретными военными данными, так и Остера не испугало сообщить своим друзьям в Англии дату начала германского наступления на Западе в 1940 г.
Фельдмаршал Кейтель во всяких таких делах разбирался лишь настолько, насколько это было положено ему в связи с данной досадной историей, которая, как он полагал, возникла в результате сложных махинаций абвера. Когда член военного трибунала в ходе рассмотрения этого дела сообщил ему о своей надежде доказать, что начальник управления зарубежной разведки (абвер «Заграница») ОКВ адмирал Канарис639 совершает государственную измену, он ответил грубостью. Впрочем, фельдмаршал умел бывать и очень грубым. Кейтель возмутился: а какие доказательства, что начальник управления ОКВ — действительно государственный преступник? Германские адмиралы так не поступают! Он грозил виновнику этого обвинения военным судом. Обвинение было спешно отозвано, а Остер отделался отставкой и положенной ему гражданской пенсией640.