На зиму пришлось перебираться на жительство поближе к фабрике. Сняли мы с Пашкой в городе «квартиру». За рубль в месяц хозяйка отвела нам место для спанья на полу среди других жильцов и готовила обед: ежедневно по миске «пустых» щей (вода и капуста) и по маленькому, с детский кулачок, горшочку пшенной каши. Маслом кашу заправляли каждый из своей бутылки. Иногда перепадало по кусочку дешевой селедки, а в дни получки мы сами покупали себе по фунту белого хлеба.
Где–то далеко на востоке шла русско–японская война. О ней у нас на фабрике вспоминали не часто. То ли потому, что уж очень далеко было до места боев, то ли по другой какой причине, но поражение царских войск в Маньчжурии мало кого волновало. А может быть, мне просто так казалось по молодости лет.
Прошагал где–то мимо нас по большим городам, крупным промышленным районам и бурный 1905 год. Правда, первые вести о «кровавом воскресенье» в Петербурге всколыхнули было рабочую массу. Поговаривали о необходимости забастовки, но срочно прибывший из Москвы хозяин фабрики упредил выступление. Собрал он старых мастеровых, спросил:
— Чего вы хотите? Зачем вам забастовка?
Старики, не посоветовавшись с остальными рабочими, выставили лишь одно требование — повысить на несколько копеек расценки.
— Что ж, требование правильное, — ответил на это фабрикант, — но мало просите.
С тем и уехал. Рабочие обрадовались было: если сам хозяин признает их правоту, значит, наступают новые времена. Но расценки остались прежние, мастера стали зверствовать еще больше, а через месяц на фабрику прибыла сотня казаков.
Рабочие лишний раз убедились, что хозяйские посулы не стоят ломаного гроша. Многие стали посещать сходки, на которых все громче звучал голос протеста против царского самодержавия. Весной и летом, во время знаменитой Иваново — Вознесенской стачки, к нам несколько раз приезжали ораторы из Орехово — Зуева и Иваново — Вознесенска. Не верьте хозяевам и их прихлебателям, говорили они, сплачивайтесь в одну дружную семью, только в борьбе можно завоевать свободу и счастье, лучшую жизнь; не верьте царскому правительству, оно заодно с фабрикантами.
Мы с Пашкой тоже не раз бывали на сходках. Нравилось, что заканчивались они обычно песнями, среди которых самой ходовой была «Дубинушка». Речи ораторов нас не очень волновали, мы просто не понимали многого из того, о чем они говорили. Даже весть о декабрьском вооруженном восстании в Москве в 1905 году, о баррикадных боях на Пресне мы восприняли тогда как простое бунтарство.
Запомнилась первая в моей жизни забастовка. Работал я тогда на фабрике Яковлева в деревне Цаплино, близ Богородска. Фабричонка небольшая, и, видно, не так уж много приносила дохода хозяину. Поэтому он старался выжать из рабочих все, что только было возможно. Однажды не завезли вовремя хлопок. Несколько дней просидели мы возле машин без работы. Простой был вынужденный, однако оплатить его рабочим даже то самой низшей ставке хозяин наотрез отказался.
Послали к фабриканту делегацию — трех старых ткачей.
— Платить не буду, — заявил хозяин.
Тут–то и внес кто–то предложение — бастовать. Все, как один, разошлись по домам. Забастовка продолжалась недели полторы и достигла цели — хозяин вынужден был оплатить простой. А примерно через месяц многих рабочих уволили как зачинщиков «бунта». В список уволенных почему–то попал и я, хотя никак не мог причислить себя к зачинщикам.
Второй раз довелось участвовать в забастовке в 1911 году, на фабрике Бордыгина в Егорьевске. К тому времени я стал уже квалифицированным рабочим–текстильщиком. Считал себя социалистом, хотя по–прежнему толком не понимал, что это значит. От других рабочих я отличался разве лишь тем, что не пропивал, как многие, получку в трактире, при случае удерживал от пьянства товарищей, особенно семейных, много читал. Особенно полюбились мне Л. Н. Толстой и Н. А. Некрасов. За то, что в свободное время не расставался с книгой, рабочие прозвали меня «скубентом».
На собственном опыте познал я тяготы труда и жизни рабочего класса царской России. И хоть не задумывался всерьез над социальными проблемами, но незаконные штрафы, обман рабочих, обсчеты, вымогательство мастеров, их похотливые приставания к молодым работницам — все это возмущало, вызывало чувство горькой обиды.
Придет ли когда–нибудь конец произволу? Наступит ли такое время, когда хозяева перестанут помыкать рабочими, как скотом? — эти вопросы возникали сами собой.
Мысль о необходимости перемен в жизни фабричных тружеников не оставляла меня ни тогда, когда я сам был рабочим, ни позже, когда в 1912 году стал солдатом. Оставалась она со мной и в окопах, еще более подогреваемая разговорами о возросших трудностях в тылу в связи с войной.