Алексиос вдруг оказался позади нее, прижимаясь к ней. Она от изумления немного подалась вперед и перегнулась через стул, успев только упереться руками в деревянный пол, потом поморщилась от того, что рана на боку заныла от этого движения. Как обычно, ее тело начало вылечиваться в рекордные сроки, пока она спала. Хотя рана была очень серьезна, и Грейс пока еще не совсем излечилась. То, что снаружи кожа уже была цела, еще не означало, что девушка не испытывала боли, хотя у любого другого человека вот такое исцеление заняло бы неделю.
Он прижался к ней так близко, что она чувствовала жар его тела, перетекающий в нее от плеч до ног.
И она не почувствовала покрывала.
Грейс задышала чаще, но не пыталась отодвинуться, а просто повернула голову и посмотрела на него через плечо.
— Мне нравятся твои действия, но эта позиция слишком неудобна для моего бока.
Он тут же приподнял ее, сняв со стула, при этом браня самого себя, как она поняла.
— Прости, mi amara, я идиот. Разумеется, время совсем неподходящее. Ты ранена и…
Она прижалась к его крепкой, горячей груди и закрыла ему рот единственным способом, какой смогла придумать, — поцеловала его. Его губы оказались твердыми и нежными. Теплыми. Во рту ощущался вкус специй и страсти, и она хотела его всё сильнее. Она запустила пальцы левой руки в его роскошную шевелюру и притянула его вниз, чувствуя, как его дыхание становится частью нее.
— Да, — сказала она, наконец, оторвавшись от его губ и с удовольствием понимая, что не только она тяжело дышит. — Я была ранена, но теперь мне намного лучше. У меня замечательная способность исцеляться, и знаешь что: я собиралась как раз искать тебя.
Он отпустил ее, и Грейс скользнула на постель. Алекиос отступил, словно ее прикосновение обжигало его.
— Я могу только еще раз извиниться, mi amara. Я не подумал, а был лишь охвачен желанием, как черствый… — И тут поток его извинений и самообвинений прервался, потому что он, наконец, осознал, что полностью обнажен.
Она оглядела его. Начала с головы, потом опустила взгляд на его замечательную грудь, переходящую в плоский живот и шелковистую на вид полоску волос, спускающуюся к … о, Боже. Этот мужчина был замечательно сложен. И если судить по его впечатляющей эрекции, то он очень ее хотел. Она глубоко вздохнула, а потом намеренно облизнула губы, глядя на его пенис.
Она действовала напрямую.
Его возбужденный член дрогнул в ответ на ее провокационное поведение, во всяком случае, она на это надеялась. Это ее воодушевило, потому что она точно не представляла, как именно можно соблазнять.
— Ты пытаешься меня прикончить, верно? — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Я тут стараюсь вести себя как джентльмен, поистине героические усилия прилагаю, а ты, кажется, слишком многого от меня ждешь.
Она встала, не обращая внимания, что он отступил еще на шаг, и сама стоически попыталась смотреть только на его лицо
— Но ты кое-чего не понимаешь, ведь в этот раз тебя никто не просит проявлять героизм, — она покраснела, вспомнив о своем поведении утром. — Это только я, Алексиос. Это не какая-то странная реакция на зов вожака, не магия фэйри, только я. Я хочу тебя. А если мы постараемся сделать это спокойнее, нежнее? Мы можем хотя бы попытаться?
Она сглотнула комок в горле, чувствуя себя униженной, что ее жалобный вопрос прозвучал, как мольба. Она уставилась в пол, уверенная, это самая сложная минута в ее жизни. Намного легче было проявлять храбрость, когда на кону стояла только ее жизнь, а сейчас речь идет о ее сердце и гордости.
Он шагнул ближе и занялся ее рубашкой, наклоняясь, чтобы поцеловать ее лоб, подбородок, белую кожу груди, которую он обнажал, расстегивая по одной пуговице.
— Нежнее, — прошептал он между поцелуями. — Думаю, что смогу быть ласковым.
Алексиос услышал, как говорит Грейс, что сможет быть деликатным, хотя все в нем кричало, что это ложь. Как он мог проявить заботу, когда всё, чего он хотел — бросить ее на кровать и войти в ее тело, пока не окажется в ней так глубоко, что коснется членом ее матки? Как он мог быть ласковым, когда он хотел бы привязать ее руки и ноги, а потом касаться ее, кусать, оставить метки от ногтей, рта и зубов на всем ее теле?
Он хотел, нет, жаждал овладеть ею. Поставить на ней свой знак. Сделать ее своей бесспорно и навсегда. И в этом не было никакой нежности.
И тут он услышал призрачный смех, словно она была с ними в одной комнате. Смех Анубизы.