И есть ли вообще выход? Ведь правда есть?!
Ну скажи?!
А мне будет совестно смотреть в твое лицо,
Потому что я знаю про все, о чем думаешь ты.
А ведь любовь обязательно предполагает тайну!
Чтобы я думал, что ты думаешь, что я думаю,
Что я ничего не знаю. А я знаю все.
В сером сентябрьском предрассветьи
Олени дерутся рогами
И кричат от любви и боли
И по этому крику оленей находит охотник Калман
И бьет их под лопатку разрывной пулей.
Длинной и медной.
1968 г.
Спасибо тебе, женщина,
Мать моих детей,
Спасибо тебе.
Судьбе было угодно,
Чтобы мы любили
И не любили друг друга,
Чтобы я доставлял тебе боль,
А ты попросту мучала меня
За то, что я был таким, каков есть.
Я пытался скрывать это,
Но меня выдавали друзья,
А после всех выдал Феллини.
И тогда ты решила, что это конец и наш с тобой мир
Разлетелся, как шарик, взорванный маньяком.
Женщины, которые любят, и дети
Обычно считают трагедией ерунду.
Все дети: и те, и эти, чужие дети, и наши дети.
Спасибо тебе за сны,
В которых черные быки носятся по белым иконам.
За Дуню спасибо и Ольгу.
Я рядом с тобою старею.
Добрею.
1970 г.
Только чаще прощай меня.
Прощай меня всегда.
Мы все очень нуждаемся в прощении,
Потому что за утренним кофе
Мы говорим о гибели друга
И о самоубийстве Марлин.
«Свари мне овсянки».
«Ты знаешь, она отравилась».
«Да? Где подтяжки, я через полчаса улетаю».
«Она перед смертью кричала».
«Бедняга. Напомни купить мне подтяжки»,
Так что ж нам друг другу прощать?
Не надо. Не надо. Ну, здравствуй.
Я вроде б вернулся.
Но в пятницу я уезжаю.
Пролетные гуси идут.
Я буду их ждать в камышах.
Как добытчик.
Сюжетов, и горя, и счастья.
Всем поровну. Всем понемногу.
Прощай.
Я наверно вернусь.
1971 г.
Закат был красным. Желтой — пыль.
Апрельский Крым, дорога к переправе.
Никто, ничто забыть не вправе,
Тем более, когда не сказка — быль...
Ковыль был белым; жаворонок пел;
Мотор хрипел; Синело небо.
И на двоих буханка хлеба,
И жизни — на сто лет задел.
Истинность ватерлинии — символ мощности судна,
Здесь нельзя ошибаться — чревато крушением в шторм;
В любви, войне и творчестве, видимо, самое трудное —
«Сухая трезвость оценок», как утверждал Нильс Бор.
Океаны, какими видятся, открыты для каждого смертного,
Предмет океанографии понятен отнюдь не всем.
Охотник, знающий истину, кормит слепого беркута,
Ведь тот, кто молчит, — не значит, что обязательно нем.
1971 г.
Твоя беда, моя вина,
Так неделима сущность жизни,
И утренняя пустота
Уйдет со шторой — солнце брызнет.
А мне-то что? Смешенье дней,
Чередованье лун и света,
Ведь для прирученных коней
Нет разницы — зима иль лето...
Давно отмерен рацион,
И раз в году ветеринары,
И вроде бы спокойный сон,
Но снятся им в лесах пожары.
Ах, как мне хочется хоть раз
Суметь понять спряженье судеб,
Касанье рук и точность глаз,
А так — пусть будет то, что будет.
Ну вот. Я снова лгу себе:
Тогда, приблизив сущность правды,
Просить я стану о тебе,
О слове, рифме, о беде,
Но в сорок — умирают барды.
Вмести весь мир в пятак арены,
Скрой свою боль, нам радость дай,
«Циркач, циркач, всенепременно
Тебя ждет рай, тебя ждет рай.»
Неси тяжелый крест искусства,
Ушиб не страшен — есть трико,
Движение — шестое чувство,
И смыслом также высоко!
Когда юпитеры погаснут
И в цирке будет тишина,
Тогда лишь только станет ясной
Моя перед тобой вина.
Черное, раскосое, чужое,
Странное, высокое, мое,
Взятое, как истина, без боя,
Грешное, как наше бытие.
Все решает мысль и направленье.
Главное — минутный пересчет,
Непрочитанное стихотворенье,
Взрывом в небе конченый полет.
Ожидания надежд — химерны,
Море в шторм коричнево и зло,
Расставания — закономерны,
Как стамеска, лампа и стекло.
К счастью мы идем через страданья.
Ложь понятней в стыке с простотой,
Все несбыточно — и это обещанье
Быть с тобой и быть самим собой.