ФИГАРО. До чего ж мне жаль вас, шевалье, просто сил нет. Не жалел бы — сбежал давным-давно. Вот, здесь сто луидоров.
БОМАРШЕ. Британские шпионы купили тебя, мой бедный Фигаро?
ФИГАРО. Надо посмотреть еще — кто кого.
БОМАРШЕ. Отдай эти деньги жене и уезжай с ней в Париж. Здесь тебя убьют, Фигаро, мой бедный Фигаро.
ФИГАРО. Лучше я сдохну здесь, чем ехать с вашей мадам в Париж.
БОМАРШЕ. Спасибо тебе, Фигаро, спасибо. Тебе жаль меня, ты хочешь быть со мною до конца?
ФИГАРО. Мне себя жаль. Лучше мгновенная смерть с вами, чем медленная — подле вашей супруги.
БОМАРШЕ. Хорошо, проводи Жозефину и приходи на Трафальгар, 7. Ночью.
ФИГАРО. Вашу Жозефину легче проводить на тот свет, чем в Париж.
БОМАРШЕ. Фигаро!
ФИГАРО. Я здесь!
БОМАРШЕ. Никогда не желай зла ближнему.
ФИГАРО. Кто желает зла дальнему? Только ближнему и желают.
БОМАРШЕ. Так... По-моему, я все собрал. Посмотри, под кроватью нет никаких листочков?
ФИГАРО. Шпионских?
БОМАРШЕ. Идиот! Когда писатель бежит от жены, он не думает о секретах короля, он думает только о своей работе!
ФИГАРО Вот тут что-то напачкано. БОМАРШЕ «Драматические произведения подобны детям. От них, зачатых в миг наслаждения, выношенных с трудом, рожденных в муках и редко живущих столько времени, чтобы успеть отблагодарить родителей за их заботы, — от них больше горя, чем радости. Проследите за их судьбой. Вместо того чтобы осторожно играть с ними, жестокий партер толкает их и валит с ног. Нередко актер, качая колыбель, их калечит. Стоит вам на мгновенье потерять их из виду, и, — о ужас! — растерзанные, изуродованные, испещренные помарками, покрытые замечаниями, они уже бог знает куда забрели. Если же им и удается, избежав стольких несчастий, на краткий миг блеснуть в свете, то самое большое несчастье их все-таки постигает: их убивает забвение. Они умирают и, вновь погрузившись в небытие, теряются навсегда в неисчислимом множестве книг». Нет, это ерунда. Прощай. В Трафальгарских номерах нет папифакса, черт возьми! Скажи Жозефине, что я ее обожаю!
БОМАРШЕ уходит через вторую дверь.
Входит Ж О З Е Ф И Н А.
ЖОЗЕФИНА. Где этот мерзавец?! Где это чудовище, оставившее меня без средств к жизни? Где этот бумагомаратель, пьеску которого запретили к показу?! Что ты молчишь, дубина?!
ФИГАРО. Мадам, когда говорит безумие, разум безмолвствует.
Декорация вторая
Роскошный кабинет в стиле ампир, высокие потолки, много тяжелого бархата. У стены — старинная кровать-ладья; секретер, много скульптур и живописи. На сцене — П И С А Т Е Л Ь. Он слушает арию Фигаро, настраивая для работы диктофон. В углах кабинета — два «ТВ» — идут беззвучные передачи 1 и 10 программы. 1 -я программа передает рекламу, 10-я — веселое «шоу». Ария Фигаро кончается.
ПИСАТЕЛЬ Раз... Два... Три... Проверка... Картина вторая. Комната в старом Лондонском доме на Трафальгар, 7. Высокие потолки, много тяжелого бархата. Стенографистка! Этого не печатайте! Вместо этого пойдет ремарка: «Низкие потолки, грязные обои, несвежая кровать в углу»». На кровати лежит Бомарше. У окна сидит его жена Жозефина.
Писатель далее диктует на разные голоса, подражая попеременно то Бомарше, то Жозефине,
то другим персонажам.
ГОЛОСОМ БОМАРШЕ. Ты выглядишь усталой, родная.
ГОЛОСОМ ЖОЗЕФИНЫ. Я не сплю третью ночь. ГОЛОСОМ БОМАРШЕ. Э, в конце концов, чем хуже — тем лучше. Надо все доводить до последней грани. Когда на площади сжигали мои «Мемуары» и толпы продажных политиканов от журналистики улюлюкали, считая, что они заткнули мне глотку, я-то знал, что время их торжества кончится, как только палач совершит обязательную формальность и сломает над моей головой шпагу. Пусть Людовик попробует заставить французов забыть мои пьесы, пусть. Скорее его забудут.
ГОЛОСОМ ЖОЗЕФИНЫ. Сильных не забывают, Пьер. Ты, как дитя, — наивен и раним. Живешь в придуманном тобою мире. Твои заботы и тревоги создаются тобою же. Ты не хочешь жить, чтобы жить. Ты стараешься жить, чтобы остаться навечно, и обыкновенное, понятное всем счастье проходит мимо тебя, и ты не замечаешь его, увлеченный своею мечтой. А потом, когда ты захочешь остановить время и увидеть жизнь такой, какая она есть, — будет поздно, потому что часы, отпущенные нам Богом, страшнее тех часов, которые ты любишь мастерить: твои идут неделю, а наши, людские часы, подобны мгновеньям.