- Дикое говоришь. Молодая была - не работала, а сейчас... Людям на смех... Жена директора завода пошла медсестрой.
- Ах, вот оно что... Странные взгляды у тебя, Тася. Ты себя уважаешь?
- А почему бы и нет?
Таисии Устиновне многое хотелось сейчас сказать. И то, что она хорошая, заботливая жена ("Разве я для себя живу? Для него живу"), и то, что ради него отказалась взять на воспитание ребенка ("Сейчас уже невеста в доме была бы"), и то, что ее уважают люди.
Но она сочла самым благоразумным отмолчаться. Повернулась к мужу спиной и спросила через плечо:
- Ты мне лучше объясни, почему тебя не любит городское начальство?
- А ты откуда знаешь? - спросил Брянцев, поняв этот вопрос как желание сказать в отместку что-нибудь неприятное.
Таисия Устиновна не призналась, что была в исполкоме - выбивала для пенсионерки путевку в санаторий - и краем уха слышала там неодобрительный разговор о муже.
- От жен, - сказала она. - Жены все знают. Слава о тебе нехорошая пошла. Будто ты все по-своему вертишь и никого признавать не хочешь.
- А считаются?
Ей не хотелось золотить пилюлю, но и отрицать правду она не могла.
- Считаются.
- Вот это главное. А любовь мне в другом месте нужна. На заводе.
- А все-таки, почему начальство тебя не любит? - не унималась Таисия Устиновна.
Брянцев ответил не сразу. Подумал, как объяснить, чтобы было понятнее.
- Не любят за упорство. Не за упрямство. Упрямство - это способность стоять на своем независимо от того, прав ты или не прав. А упорство - другое качество: способность отстаивать свою правоту. За это тоже не любят, особенно, если впоследствии оказывается, что ты был прав.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
С тех пор как институт рабочих-исследователей получил известность во всей стране, Сибирск стал местом паломничества представителей разных предприятий и работников прессы. Журналисты приезжали, как правило, с фотокорреспондентами. Одни с готовностью принимали все на веру, другим успехи рабочих-исследователей казались фантастическими, и они устраивали дотошный допрос с пристрастием, пытаясь обнаружить просто "шумовой номер". Но все кончали одним и тем же: писали очерки и фотографировали людей. Наиболее добросовестные старались запечатлеть то, что видели, но находились и ловкачи, виртуозы своего дела - те беззастенчиво "организовывали" материал. Таким нужно было собрать живописную группу, потребовать от людей либо сосредоточенно-значительного выражения лиц, либо сияющих счастьем улыбок и обязательно сфотографировать рабочих, беседующих не с кем иным, как с секретарем парткома на фоне какого-нибудь впечатляющего агрегата.
Секретарь парткома Пилипченко не выносил этих инсценировок. С рабочими он беседовал каждый день, но не у агрегата, когда дорога каждая минута, находил для этого другое время. Он был предельно безыскусствен и честен, за эти черты и избрали его секретарем партийного комитета, - и никогда не принимал бы участия в инсценировках, устраиваемых журналистами, если бы не Карыгин. Тот упорно твердил ему, что надо учитывать соотношение своего авторитета и авторитета директора. У директора он неизмеримо выше, и наращивать его не обязательно. А корреспондентам все равно нужен объект из руководящих работников. Отказываетесь вы - они Брянцева тащат. И получается нонсенс: институт - организация общественная, а представляет его директор.
Противоречивые чувства испытывал Валентин Герасимович Пилипченко к Карыгину - и антипатию и уважение. В причинах антипатии он разобраться не мог - она возникала откуда-то из подсознательных глубин, - а вот уважение обосновать мог. Крепко политически подкован Карыгин, с чутьем, дальновидный, бывалый. Такому по плечу деятельность любого масштаба. Ну как ему, молодому партийному работнику, вчерашнему цеховику, не прислушаться к этому ветерану.
Ни в приятели, ни в подшефные к Карыгину Пилипченко не напрашивался. Карыгин пришел к нему сам в тот знаменательный вечер, когда секретарь парткома провел свое первое в жизни общезаводское партийное собрание. Хорошо провел. Задел в докладе многих, вызвал бурные споры и был очень доволен собой. Даже секретарь райкома Тулупов, уходя, крепко пожал ему руку и шепнул: "Ну вот видишь, паниковал, отказывался - не потяну, не справлюсь. А как сразу заворачиваешь! Так и держи".
Уставший от шестичасового напряжения Пилипченко пришел в партком и сел отдохнуть, выкурить одну-другую папиросу, продлить ощущение того радостного подъема, который дает сознание хорошо сделанного дела.
Вот тут и зашел к нему Карыгин "на огонек", как он сказал.
- Хорошее собрание? - спросил Пилипченко со свойственной ему непосредственностью.
- Собрание хорошее, а доклад дерьмовый.
Пилипченко даже подскочил на стуле.
- Почему?
- Вы походили на сумасшедшего автоматчика, который поливает огнем всех подряд, - и чужих и своих. Надо быть похожим на артиллериста: выбрать одну точку и лупить по ней.
Пилипченко сидел сраженный и озадаченный. Карыгин принялся пояснять:
- Вы пощипали многих, и многие остались вами недовольны. Не так нужно, дорогой мой дебютант. Нужно вытащить за ушко одного человека и показать его с фасада. Потом, когда и он, и весь зал будут думать, что вы приметесь за другого, опять его показать, теперь с тыла. Затем с одного бока, с другого. Все будут видеть, что вы умеете бить насмерть, и каждый будет вам благодарен, что минули его...
Способность Карыгина ухватить самую суть, увидеть то, чего не видят другие, дать свое истолкование фактам, свою оценку постоянно удивляла Пилипченко.
Сидели они как-то раз на директорской оперативке в кабинете Брянцева. Брянцев всегда слушает начальников цехов и отделов терпеливо, пока до конца не выскажутся, не прервет человека, если тот только явно не заврется или не выйдет из положенного регламента. И на этот раз он долго слушал разглагольствования Гапочки, у которого все были кругом виноваты, в том числе и директор. А когда Гапочка уселся на место, покручивая усы, придающие ему сходство с Тарасом Бульбой, Брянцев неожиданно сказал:
- Дорогие мои руководители, признайтесь откровенно, не надоело ли вам каждый день сидеть по часу на селекторе, возводить друг на друга обвинения, предъявлять друг к другу претензии и заставлять меня и главного инженера разбираться в том, кто прав, кто виноват, кто, простите, врет без всякой меры, кто в меру, а кто говорит правду? Вот нас полсотни человек. По часу в день - пятьдесят человеко-часов, и не каких-нибудь, а отнятых у самых квалифицированных людей на заводе, у "мозгового центра", я бы сказал. Вы же в конце концов не цирковые лошади, которые ходят по манежу до тех пор, пока дрессировщик щелкает бичом. Может, обойдемся без ежедневной оперативки? Учредим совет начальников цехов и отделов, который собирался бы накоротке два раза в неделю и все решал полюбовно.