Странное отупение овладело Алексеем Алексеевичем. До сих пор Леля не наступала, терпеливо ждала, когда он сам разрубит этот гордиев узел. А сегодня не сдержалась. Даже запрещение войти в ее комнату он воспринял как попытку форсировать развязку. Он прекрасно понимал, что есть предел всякому терпению, что он не имеет права осуждать ее. Но почему-то, когда ему предоставлялась свобода действий, он испытывал прилив нежности и признательности, а сегодня, когда его лишили этой свободы, нежность и признательность уступили место раздражению.
Использовав все вариации храпа, сосед справа перешел на заунывные причитания, словно оплакивал покойника, и Алексей Алексеевич еще раз саданул его ногой. Сосед притих было, посопел и снова начал причитать, причем с той же ноты, на которой прервался.
Уже к утру, когда стекла окон стали отливать сиренево-синим, раздражение у Алексея Алексеевича само по себе куда-то ушло. Он понял Лелю. Она поступила так не из каприза, не из соображений тактики, а потому, что не смогла иначе. Сколько раз она брала себя в руки, настраивалась на мажорный лад, даже успокаивала — и вот сорвалась. Глядя в потолок, по которому двигались непомерно вытянутые тени прохожих, он вспоминал все перипетии вчерашнего дня, и теперь уже жалость к себе и к Леле прокрадывалась в душу. Он был уверен, что Леля тоже не спит, анализирует свой поступок, мучается, боясь, что он истолкует его как заранее обдуманный маневр.
Было уже совсем светло, когда он заснул. Проснулся от прикосновения чьей-то руки к своему лицу. Открыл глаза и просиял, увидев склонившуюся над ним Лелю.
— Пора вставать, — сказала она, деловито объяснила, как добраться до автохозяйства, и ушла, постукивая высокими каблуками по дощатому полу.
Алексей Алексеевич долго еще лежал, испытывая непонятную опустошенность, пытаясь разобраться в том, что с ними происходит. И вдруг в душу заползла тревога: а не перегорели ли они от бесконечного ожидания и будут ли, съехавшись, нужны друг другу так, как нужны были все эти годы? Не окажется ли их союз всего-навсего результатом инерции стремлений, а не жгучей необходимостью, и не превратится ли радость больших, подлинных чувств в просто приятное сосуществование?
На автобазу Брянцев приехал, когда Леля заканчивала обмер шин последней машины. Увидев ее гибкую фигурку, он испытал странную робость. Вот сегодня, при посторонних, они должны встретиться как малознакомые, чужие люди. Такие встречи оба переносили мучительно, потому что нужно было притворяться, фальшивить. А теперь, когда в их отношениях пробежал холодок, не усугубит ли внешняя отчужденность — отчужденность внутреннюю?
Леля с заправским видом рабочего человека вытерла ладонь о штанину комбинезона, пожала ему руку и представила шоферам.
— Ваш мучитель, директор сибирского шинного.
— Брянцев, — отрекомендовался Алексей Алексеевич.
Не ожидая расспросов, шоферы стали показывать шины и делать свои заключения. Вот эти хорошо ходят и много пройдут — один миллиметр износа на пять тысяч километров, наверняка вдвое превысят гарантийный срок, — а вот эти (Алексей Алексеевич сразу узнал шины без антистарителя — по трещинам на боковинах, по выкрошившимся шашкам на протекторе) еле-еле гарантийный вытянут.
Все шины Целин выдерживал на крыше два года, и разница между ними видна была на глаз. Настроение у Брянцева сразу улучшилось, он тепло взглянул на Лелю и тотчас угас, получив в ответ безразлично-спокойный, даже холодный взгляд. «Вот и пойми: деланый это взгляд или отражает состояние?» — метнулось в сознании. Он еще немного потолковал с шоферами, объяснил важность испытаний и попросил не превышать заданную скорость — она и так достаточно высока.
— По коням! — скомандовала Леля.
Водители отправились к своим машинам. Заурчали моторы, грузовики один за другим стали выезжать за ворота. Когда последняя машина проходила мимо Лели, она остановила ее, села и уехала, даже не махнув на прощание Алексею Алексеевичу рукой.
«Что ж, поезжай, прокатись, может, остынешь», — с глухой досадой подумал Алексей Алексеевич и почувствовал сразу, как щемяще пусто стало на душе, как притормаживало ход сердце. Повернулся было, чтобы уйти, да увидел профессора Дубровина. Тот торопливо шагал ему навстречу, приветливо улыбаясь. В белом чесучовом пиджаке, в берете, который совершенно не шел к его круглому, доброму и простоватому лицу, с глазами слегка навыкате, он почему-то напомнил Брянцеву марсельского докера с обложки «Огонька».
Как ни был расстроен Алексей Алексеевич внезапным отъездом Лели, который не знал, как истолковать — то ли вызов, то ли бегство, — он обрадовался встрече с Дубровиным.