— Оправдывает, и с лихвой, — согласился Дубровин. — Но негоже всем остальным прятаться за спину этого одного. А у нас как получается? Стоит взять какого-нибудь захудаленького кандидата в проработку, как он начинает взвиваться до небес. «Мы, ученые, создали спутник, мы создали космические корабли!» Пристраивается к первой шеренге. Между прочим, я убедился, что так ведут себя некоторые поэты. Великое слово «поэт». Но когда какой-нибудь Кукарейкин, издавший книжицу стихов толщиной в ноль целых пять десятых миллиметров, к тому же сомнительного достоинства, становится в позу и тоже кричит: «Не замай, я поэт!..» — Дубровин сделал величественный жест рукой и чуть было не выбил поднос из рук официантки, принесшей еду, — это уж, знаете, спекуляция… — С вожделением посмотрев на щедрый салат из помидоров с лучком, на мозаичный излом студня и разлив по бокалам пенящееся пиво, сказал: — В командировке разрешаю себе все, что не дозволено дома. Даже папиросу после еды. Вечерком по рюмашке трахнем?
— А почему бы и нет, — охотно согласился Брянцев, хотя не знал, как у него сложится вечер. Может, все же удастся побыть наедине с Лелей.
— Знаете, Алексей Алексеевич, — лихо расправившись с салатом, снова заговорил Дубровин. — В провинции не бывает посредственных ресторанов. Либо очень плохие, либо хорошие. Этот хороший. Рекомендую.
— Спасибо за совет, Клавдий Яковлевич. Но завтра, по-видимому, я улетаю.
— Я о вашем институте все читаю, — возвратился Дубровин к прерванному разговору. — Даже заводскую газету «Сибирский шинник». Хотел было сам в печати выступить, поделиться кое-какими мыслями, но… суждены нам благие порывы… Представьте себе, Алексей Алексеевич, меня всерьез заинтересовала ваша форма организации творчества трудящихся. Только фарисеи могут утверждать, будто творчество рабочих организовано не хуже, чем труд. Теперь уже неоспоримо, что значительно больший экономический эффект получается тогда, когда рабочий не только выполняет свои функции на рабочем месте, но еще и творит. Не возражаете, надеюсь?
— Нет. Но я отдаю себе полный отчет в том, что выводы рабочих носят чисто эмпирический характер, тогда как инженеры и особенно ученые делают, главным образом, теоретические обобщения. До такой шутки, как вулканизация шин методом радиации, рабочий едва ли может додуматься, а если бы и додумался, то эксперимент такого рода ему не по плечу.
— И слава богу. Оставьте это нам! — рассмеялся Дубровин. — Хоть на ближайшие годы. Академик Семенов как-то сказал, что недалеко то время, когда общественный сектор науки будет определять ее развитие в не меньшей степени, чем государственные институты и лаборатории.
Брянцев признался, что приуныл немного, узнав об обнадеживающих результатах радиационных шин. Это может снять вопрос старения резины, и все труды и тревоги, связанные с антистарителем, окажутся тщетными.
Профессор дружески похлопал его по плечу.
— Массовое облучение шин, Алексей Алексеевич, — дело будущего, правда, я полагаю, не такого уж далекого. А ваш препарат — это день сегодняшний. В общем, я бы сказал так: наука с большой буквы работает в основном с дальним прицелом, а заводская — с ближним. Но учтите: пулеметный обстрел прочесывает чащу лучше, чем дальнобойная артиллерия. Не горюйте. И мне и вам забот хватит вот так, по самые ноздри. — Дубровин сделал выразительный жест в воздухе.
Брянцев взглянул на часы — не терпелось просмотреть журналы, куда регулярно заносились данные по каждой шине.
Уже когда подъезжали к автобазе, Дубровин ни с того ни с сего поинтересовался:
— Вы обратили внимание на нашу единственную в группе женщину?
— На Ракитину? Обратил. Очень милая особа.
— Милая? Обворожительная! И что особенно привлекает в ней — нисколько не интересничает, не фальшивит. Это особенно примечательно. А человек какой, знали бы вы! Эх, где мои хотя бы пятьдесят пять… — Дубровин сокрушенно вздохнул. — И представьте себе, одинока. Какие дубы мужчины! Идиоты дремучие!
Не скрыв улыбки, Брянцев с любопытством смотрел на Дубровина. «Ишь разошелся, селадон. Так вас, Алексей Алексеевич, по мордам. И справа, и слева».
Вечер получился совсем не такой, как хотелось Брянцеву. Когда он зашел к Леле, Дубровин уже был у нее. Потешный старик, не снявший даже в комнате берета по той прозаической причине, что скрывал живописную лысину, оживленно рассказывал какую-то веселенькую историю своих студенческих лет.
Он оказался неисчерпаем. Не обращая никакого внимания на Брянцева, который, нервничая, курил папиросу за папиросой и бросал на непрошеного гостя взгляды, исполненные нетерпения и недовольства, Дубровин без труда вытаскивал из кладовой памяти все новые и новые эпизоды. Излагал он их по старинке, не торопясь к развязке, уснащая свои экскурсы в прошлое множеством необязательных, хоть и любопытных подробностей.