В другую пору и при другом настроении такая ситуация могла бы показаться Брянцеву забавной, а сейчас он бесился и с нетерпением ждал, когда Дубровин выдохнется и уйдет.
Только получилось все наоборот. Воспользовавшись тем, что Леля отправилась за талоном для разговора с сыном, Дубровин без обиняков сказал Брянцеву:
— Алексей Алексеевич, вы же воспитанный человек. У меня к Елене Евгеньевне самые возвышенные и самые платонические чувства, но мне хочется побыть с нею с глазу на глаз. Задушевные беседы втроем, увы, не получаются. Будьте джентльменом, исчезните.
«Уж не собирается ли этот горе-сердцеед соблазнить ее перспективой стать профессоршей?» — отдиктовало сознание Брянцева.
Поклонившись, он торопливо вышел, чтобы встретить Лелю и договориться, как им отделаться от навязчивого собеседника. Однако она не сочла это удобным. А поговорить? Что ж, придется в другой раз. У них все впереди…
Плохо замаскированная ирония больно уязвила Алексея Алексеевича, но надежда хоть минуту-другую побыть наедине с Лелей все еще тлела. Он долго вышагивал перед гостиницей и всякий раз, проходя мимо открытого окна, на котором красовался просвечиваемый огнем настольной лампы букет красных гвоздик, конечно же, преподнесенный непрошеным ухажером, слышал ставший ему неприятным скрипучий голос человека, позволившего себе в силу почтенного возраста чуть ли не выставить его из комнаты. В конце концов он потерял терпение и побрел в общежитие на свое ложе пыток, попросив, дежурную заказать ему такси на четыре утра. Что толку бессмысленно торчать здесь лишний день, испытывая муки отчуждения.
В эту ночь, как и в предыдущую, заснуть не удалось. Но уже не от храпа соседа. Мучило предчувствие надвигающегося разрыва, сознание собственной беспомощности, но ничего спасительного, что отвратило бы беду, придумать он так и не смог.
В таком состоянии безнадежности отправился в аэропорт и только там понял, что уезжать, не сказав Леле покаянных слов, не взмолившись, нельзя, что надо что-то предпринять. Срочно. Сейчас же. Бросился к телефону-автомату, но аппарат исправно проглатывал монеты и молчал. Уже была объявлена посадка в самолет, когда Алексей Алексеевич забежал на телеграф и написал на бланке первые пришедшие на ум слова: «Родная моя сводит с ума неопределенность встречи тчк телеграфируй хоть что-нибудь тчк очень люблю, очень целую, очень жду».
Протягивая квитанцию, пожилая телеграфистка, иронически рассмотрев влюбленного, наставительно молвила:
— Закусывать плотнее надо, дорогой товарищ.
ГЛАВА 30
Дни, небогатые событиями, очень похожи один на другой, и трудно бывает восстановить в памяти, чем отличалась минувшая среда от четверга, а пятница — от понедельника. Но этот день Брянцеву запомнился надолго. Он начался с неожиданностей и неожиданностями закончился.
Первым в кабинет с торжественно-загадочным выражением лица появился Илья Михайлович Целин.
«Опять что-то новое принес, — решил Брянцев, делая вид, что углубился в бумагу. — Ну, пусть сам выкладывает. А то привык, как фокусник, что одно его появление вызывает повышенный интерес».
Целин покружил по кабинету, приглядываясь к Брянцеву, — изучал настроение, ждал вопросов. Но терпения у него хватило не больше, чем на две минуты.
— Собираюсь в одну авантюру втравить вас, Алексей Алексеевич, — Целин уселся в кресло, чтобы увереннее чувствовать себя.
— Еще с антистарителем не выпутались.
— А как бы вы хотели? В творческом коллективе ступенчатости быть не должно, тем более, когда проблем множество. По ступенькам шагать — жизни не хватит.
Брянцеву было не до проблем. Пошел девятый день, как он вернулся из Симферополя, а от Лели ни звука, и он никак не мог освободиться от чувства тревоги.
— Так что же — проблема или авантюра? — с полным безразличием осведомился он.
Губы Целина тронула загадочная улыбка.
— Авантюрная проблема. Но… со смыслом. И вопреки многим установившимся представлениям.
— О, это уже пахнет дракой! — оживился Алексей Алексеевич. — Резко отодвинул папку с бумагами. — Я весь внимание.
Однако Целин не торопился. Посапывал, покряхтывал, оглядывался по сторонам, словно проверял, не подслушивает ли их кто, и заговорил лишь тогда, когда заметил, что у Брянцева иссякло терпение.