Ни одной цифры в отчете, предоставленном профессором, Чалышева не приняла на веру. Если ее данные расходились с данными отчета, повторяла исследования и достоверными считала свои. Прикрепленных лаборантов она замучила — требовала, чтоб они работали с такой же тщательностью, с тем же старанием, с той же отдачей, как сама, и не прощала ни малейшей неточности.
Если до сих пор Ксению Чалышеву просто не любили, то теперь возненавидели. Она чувствовала это, но не реагировала — ненавидят тех, кого боятся, а ей было важно, чтоб ее боялись: боязнь понуждает выкладываться полностью.
Многие диссертации, ничего нового в науку и технику не вносящие, на практике не применимые, после защиты, увы, ложатся на архивные полки как бесполезные, никому не нужные. Научная же работа Чалышевой была крайне необходима. Как только она получила выводы, институт послал Внешторгу заключение, в котором утверждалось, что лучшим антистарителем является «Суперлюкс», производимый небезызвестной иностранной фирмой. Внешторг не замедлил оформить договор с фирмой на поставку антистарителя, за который платили валютой. Препарат применили на ряде заводов, и договор возобновлялся из года в год на все возрастающие суммы.
Защита диссертации прошла блестяще. Спорить было не о чем — результаты исследований внедрены в производство. Так Чалышева стала единственным специалистом по антистарителям, а раз единственным, то и крупнейшим. К ней теперь обращались за консультациями, ей присылали на экспертизу заявки на изобретение антистарителей.
Внешних перемен в Чалышевой не произошло. Она по-прежнему была отчужденная, замкнутая, немногословная. Но высказывалась теперь новоиспеченная ученая с непреклонной категоричностью, с полным сознанием собственного превосходства.
Наконец-то в душе Ксении Федотовны воцарились мир и покой. Она перестала чувствовать себя обойденной жизнью, а если кому и завидовала, то главным образом счастливым парам. Однако и эта зависть постепенно уходила глубоко внутрь и становилась все менее мучительной — одиночество стало в потребность.
ГЛАВА 8
— Вам не кажется, Алексей Алексеевич, что директор, распоряжения которого на заводе не выполняют, может легко перестать быть директором? — не столько спрашивая, сколько утверждая, произнес Самойлов, едва Брянцев переступил порог его кабинета.
Холодный прием обескуражил Брянцева. Ответил не сразу — когда внутренне вспыхивал, придерживался мудрого правила: сосчитать до десяти.
— Представьте себе, не кажется.
— А почему? — не без удивления поинтересовался Самойлов, задетый за живое невозмутимостью Брянцева.
— Видите ли, в программе партии достаточно внятно сказано о развитии общественных форм работы. Мы открыли одну из таких форм — институт рабочих-исследователей. Оказывается, это могучая сила. Приходится не только управлять ею, но и считаться с нею, а иногда и подчиняться ей. Это совершенно ново, и это нужно уметь понять.
Брянцев не ответил впрямую, чем немало озадачил Самойлова. Озадачила и исходная позиция, которую тот снова занял.
Взглянул на часы. Два. Коллегия начнется в три. Материалы у него подготовлены. Есть время поговорить, тем более что предстояло еще определить свое отношение к происходящему на заводе.
— Садитесь, подумаем вместе, — неожиданно миролюбиво предложил Самойлов. Он любил поразмышлять вкупе, обобщить факты и, только тщательно проанализировав их, делал выводы. Эта способность импонировала ему и в других.
Начался разговор. Неторопливый, без дипломатических ухищрений.
Все больше нравился Брянцеву этот человек. Он шел сюда, как на Голгофу, — случай-то из ряда вон выходящий, можно даже сказать, конфузный случай, — а его не только не уничтожают, но даже не пытаются сломать.
— Я не совсем представляю себе, как вы вернетесь на завод, — сказал Самойлов после довольно скрупулезного анализа сложившейся обстановки.
— Вы имеете в виду ослушание коллектива?
— Именно. Или вы привыкли к тому, что ваши распоряжения не выполняются?
— Нет, такое у меня впервые. Может быть, потому, что впервые отдал нелепое распоряжение. По-честному говоря, мне было бы тяжелее возвращаться, если бы его выполнили.
— Вот как? А почему? — карие глаза Самойлова смотрели зорко, проницательно и, казалось, читали все, что происходило в душе собеседника.