На лице у Хлебникова появилось выражение участливого сочувствия.
— Предречь исход, увы, я не могу.
Сглотнув стон, Целин сильно втянул открытым ртом воздух и малость поостыл, — а то выдал бы по первое число. Только подумал с предвзятой враждебностью: «Кривая душонка. А физиономия! Иначе как гадючьей не назовешь».
— Однако будем надеяться, что все обойдется, — продолжил Хлебников, скосив глаза на Целина. — «Finis coronat opus» — справедливо говорили древние. «Конец венчает дело». — Картинно вздохнув, пророкотал: — Но осторожность — прежде всего.
Кристич отвел в сторону шофера, дружески взял за локоть.
— Трепотня это, что резина хреновая. Резина — чудо. Прочная и эластичная, как мяч. Вы один отправляетесь в путь?
— Пока один. Напарника дадут на месте, на автобазе, — выходя, сухо ответил Апушкин.
— Алексей Алексеевич, разрешите мне с ним поехать, — взмолился Кристич. — У меня права. Правда, на легковую. Веселее ему будет и помогу как-никак. А то черт знает, какой там напарник попадется.
Брянцев бросил взгляд на Хлебникова: не истолкует ли тот просьбу Кристича как заранее предусмотренный маневр посадить в машину своего соглядатая?
Хлебников так и понял, однако согласился.
— Не возражаю. По крайней мере, потом никаких нареканий не будет. — Покружив по комнате, добавил: — Да и маршрут тяжелый — Средняя Азия. Если уж испытывать солнцем, то будем испытывать на трассе Ташкент — Джизак.
Когда покидали институт, Брянцев ожесточенно шепнул Целину:
— Ну вы хороши! С чего расшумелись? Если следовать вашему примеру пренебрегать соображениями выдержки и такта, далеко не уедешь. Входя в раж, вы теряете голову! — И добавил, помедлив: — В другой раз на разговоры такого рода я буду не вас, а Сашу Кристича с собой брать. Он напорист, но выдержан и тактичен.
— У него кожа целая, — отворотившись, неприязненно обронил Целин. — А я давно без нее хожу… Невмоготу мне все это… — прибавил через силу.
…А во дворе института Апушкина наставляла жена:
— Главное, Ваня, высыпайся как следует. А то картишки да доминишко…
Строгие интонации давались женщине с трудом — добрые глаза и губы, склонные к улыбке, обнаруживали характер мягкий и уступчивый.
— Ну уж… — неопределенно ответил Апушкин, поглядывая на своих мальчуганов лет семи и десяти, которые, засев в отцовской машине, пытались столкнуть друг друга на землю. Младший в конце концов упал, поискал глазами камень и вдруг, увидев пропитанную мазутом тряпку, бросил старшему прямо в лицо. Тот взревел, а удовлетворенный местью малец, засунув руки в карманы брючат, пошел прочь, озорно напевая:
— А ну иди-ка сюда, чудо великое! — поманил пальцем озорника Апушкин.
Мальчик подошел.
— Ты как обещал мне вести себя?
— Так ты ж еще не уехал…
И умчался стремглав, не желая выслушивать надоевшие нотации.
ГЛАВА 9
В глубине души Алексей Алексеевич верил, что на свете есть судьба, как ее ни назови — стечением ли обстоятельств или игрой случая. Но верил по-своему. В его представлении вся жизнь человека походит на шахматную партию. С одной стороны — ты, с другой — судьба. Исход зависит от того, насколько ты умен, искусен в решении жизненных задач, терпелив, прозорлив. Но случается, что судьба дает тебе мат в два хода.
Так произошло с ним четыре года назад.
Вопреки обыкновению он решил отказаться от путевки в санаторий и поехать на Дон в станицу Федосеевскую к приятелю, с которым связывала недолгая, но прочная фронтовая дружба.
«Ну что санаторий? — писал тот. — Опять жизнь по расписанию. На заводе — по гудку, в санатории — по звонку. Приезжай ко мне. Места у нас сказочно красивые, а уж рыбы… Вставать будешь с зарей, на Хопре рыбки наловишь, днем, в жару передремлешь в саду под яблонями, на закате — опять на Хопер. Если в августе пожалуешь — на вечерний перелет ходить будем. Ружья у меня есть, только патронов захвати побольше. Ну чем тебе не райскую жизнь сулю?»
Можно ли было устоять перед таким искушением? Сел Алексей Алексеевич в самолет — и махнул на Ростов. Но, прежде чем отправиться в Федосеевскую, решил наведаться в город своей юности Новочеркасск, навестить отца.
Не был он в этом городе лет пятнадцать. Отец редко приезжал к сыну — недолюбливали они со снохой друг друга. Алексея Епифановича раздражала навязчивая заботливость Таисии, а Тасю обижала независимость свекра. Здоровье у Алексея Епифановича было далеко не богатырское — какое там здоровье у человека шестидесяти пяти лет, прошедшего три войны, — империалистическую отвоевал в казачьих частях, потом освобождал от белогвардейцев Дон, в сорок первом пошел на фронт добровольцем и вернулся с двумя орденами «Славы». Но держался он подчеркнуто бодро, ни на какие недуги не жаловался, никого не утруждал заботами о себе, даже белье стирал сам, чему обучило вдовство. Уезжать из города, где родился и к которому прикипел сердцем, где долгие годы работал на чугунолитейном заводе, где знал каждого третьего, не хотелось. В праздничные дни надевал Алексей Епифанович свои регалии — два солдатских «Георгия», орден Красного Знамени за гражданскую, да ордена за Отечественную — и горделиво расхаживал по Московской, ловя на себе любопытные, а то и восторженные взгляды прохожих.