Нечто подобное испытал Алексей Алексеевич в Новочеркасске, встреча с которым так бередила его воображение. Новые дома, магазины, трамвай. В ту пору, когда он жил здесь, трамвай был вожделенной мечтой, а теперь весело постукивавшие на стыках рельсов новые, ярко окрашенные вагончики казались чем-то чужеродным. Не вписалась в облик города и новая улица из стандартных домов. Да и затейливые вывески — «Сюрприз» — магазин подарков, «Лакомка» — кондитерская, «Силуэт» — фотография — вызывали снисходительную улыбку.
Вдруг взгляд натолкнулся на давнишнее, приметное в Новочеркасске здание бассейна питьевой воды. Те же пологие кирпичные стены, прочно выложенные у подножия камнем, обросшие мхом и травой. Вот с этих откосов он скатывался мальчишкой на салазках. Самодельные салазки, подбитые за неимением хорошего железа обручным, бочоночным, почему-то заносили в сторону, пришлось применить их для другого, более азартного занятия: он становится перед бассейном в том месте, где сани брали наибольший разбег, и, дождавшись, когда мчавшийся на него мальчишка оказывался у ног, подпрыгивал, как козел, и пропускал сани под собой. Однажды эта затея кончилась печально: не рассчитал прыжка, сани сшибли его, потом целую неделю ковылял. А пришел в себя — и вернулся к заманчивому трюку.
На перекрестке трех улиц Алексей Алексеевич постоял, огляделся. Все как будто без перемен. То же остроугольное здание аптеки, куда бегал за лекарствами для матери, только тогда, в детстве, здание казалось большим-большим, а теперь оно словно вдвое уменьшилось, та же малолюдная, немощеная, заросшая травой Покровская, только в траве поблескивают отполированные рельсы. И по Почтовой впритык к аллее, местами разросшейся, а местами поредевшей, бегают трамваи, и ветки деревьев хлещут пассажиров, сидящих у окон.
Свернул на свою Тихую, которую переименовали в улицу Революции.
Отцу не раз предлагали квартиру в центре, но он и помыслить не мог о том, чтобы покинуть насиженное гнездо. Здесь прошли лихие, полные суровой романтики молодые годы, отсюда покойницу жену увез на кладбище, отсюда трижды уходил на войну.
Подойдя к калитке, Алексей Алексеевич остановился — почувствовал, что волнуется. Нет, негоже с отцом, как мальчишке, встречаться. Между ними с давних пор установились сдержанные отношения.
С восхищением рассказывал отец, как после боя командир казачьего полка обходил раненых, снесенных в одно место и уложенных в ряд, останавливался на миг у каждого, говорил: «Благодарю, казак, за службу» и шел к следующему. И позором считалось, увидев среди раненых сына или брата, даже умирающих, задержаться дольше, чем возле остальных. Так он и сына воспитывал — в любых обстоятельствах сохранять выдержку и спокойствие.
Алексей Алексеевич распахнул калитку. Заросший травой дворик, вымощенная каменными плитами дорожка, шпалеры винограда с крупными, но еще не созревшими, подернутыми сизой дымкой гроздьями, густо заплетенный вьюном дом во дворе с бурой от ржавчины крышей, но белыми, свежевыкрашенными оконными рамами и чисто вымытыми стеклами. На участке, примыкающем к улице, вырос новый флигелек, весь в зарослях астр и пламенеющих георгин. Выскочившая из-под плетня собачонка, рыжая от въевшихся в шерсть репьев, залилась злобным лаем, но опасливо держалась поодаль.
Увидев на двери замок, Алексей Алексеевич остановился озадаченный. «Ушел или уехал? Если ушел — полбеды. Хуже, если уехал куда-нибудь. Не сидится ему на месте».
— Вам кого?
К плетню подошла женщина, заслонилась от солнца вымазанными тестом руками.
— Алексей Епифанович… Где он, не знаете?
— Как же не знать? Да вы, часом, не сынок ихний будете? — зачастила женщина и, не дождавшись подтверждения, стала объяснять: — Батюшка ваш токмо вчерась уехавши. Куда-тось на Кубань подались. Свататься. — Сообразив, что неосмотрительно проговорилась, засмущалась: — Ой, чо ж это я…
«Вот неугомонный, чертяка… — добродушно ругнул отца Алексей Алексеевич. — А мне поделом. Ишь, сюрприз решил сделать…»
— И надолго он туда?