«Лека». Только Леля называла его так. Друзья звали Лешей, Лешкой, Лешим, а Лекой — одна она.
— Слышу, конечно, слышу… — машинально отозвался Алексей Алексеевич, думая о том, что вот идут они сейчас по этой когда-то хоженой-перехоженой аллее, и ему кажется, что никогда не расставался с Лелей, что не было того отрезка жизни, который прошел без нее. Прошлое вползло в настоящее, настоящее отступило в прошлое.
Многое хотелось им рассказать друг другу, еще больше — расспросить друг друга. Но никто на это не решался. Возможно, из деликатности, а возможно, подсознательно уходили от исповедальности, чтобы не нарушить лирического настроя дарованного им вечера.
Часы на соборе пробили десять. Тот же чистый, прозрачный звук колокола, только ритм боя ускорился, будто время стало бежать стремительнее.
— Мне пора… — чуть помявшись, обронила Леля.
Алексей Алексеевич сожалеюще закивал.
— И это все время, что ты мне отвела?
— Видишь, ты и забыл, — шаловливо отозвалась Леля. — В десять, по этому бою, мы начинали прощаться…
— Так когда это было? Ну еще пять минут… — попросил Алексей Алексеевич с мольбой в голосе — он и впрямь поверил, что Леля намерена вернуться домой. Вздохнул. — Как встречи радостны, как тягостны разлуки…
— Откуда? Я не знаю этих строк, — живо откликнулась Леля, не желая нагнетать драматизм обстановки.
— Я тоже не знал до сей минуты. Помнишь нашу школьную игру? Кто-то бросал одну-две стихотворных строчки, а другой должен был закончить.
— Так вот заканчиваю: но в счастье благостном мы забываем муки…
Алексей Алексеевич с нежностью коснулся плеча Лели.
— Когда-то ты писала великолепные, на мой взгляд, стихи, и я был уверен, что ты станешь поэтессой.
— К счастью, этого не произошло.
— Почему к счастью?
— Закомплексована была. Ну… в понимании назначения поэзии. Эстетские стихи — это преходящее, а других я писать не умела. Хорошо, что вовремя поняла, в чем моя беда, и навсегда распрощалась с соблазнительной перспективой.
— Но это же здорово!
— Алеша, я уже забыла, а ты…
— А разве это плохо?
Леля звонко расхохоталась.
— Галиматья! Паточная, одновкусная. Тогда я пописывала, потому что мало смыслила в поэзии и потому что была лирически настроена. — Растроганно заглянула Алексею Алексеевичу в глаза и тут же отвела взгляд, боясь, что он увидит больше, чем ей хотелось. — Я тебя ни о чем не спрашиваю, Алеша. Где ты, как ты, ну и все прочее. Давай и ты так. Поживем немного в нашем мирке. В том, давнишнем… Ты завтра свободен?
— Как птица.
— Я завожу тебя по «нашим» местам. И проведем «наш» день. С утра до вечера. Согласен?
— Еще бы…
Подошли к заветному тополю. Алексей Алексеевич хотел было показать запечатленные на коре имена, но из-за темноты отложил до завтра. Невольно прислонился к дереву, вспомнив, как трудно было устоять на ногах, когда они до головокружения целовались здесь.
Леля разгадала его намерение и не приблизилась, когда он распахнул объятия. Махнула рукой на прощание и быстро засеменила прочь. В отдалении остановилась, по-девчоночьи звонко крикнула:
— В девять утра, Алеша! Там же!
У натур романтичных утро отличается от вечера тем, что безжалостно разгоняет поэтическую дымку и восстанавливает трезвую ясность мысли. Такие люди часто корят себя утром и за излишнюю откровенность, которую разрешили себе вечером, и за эмоциональный взрыв, и за потерю контроля над собой, допущенные в состоянии приподнятости, столь характерном для вечерних часов.
Эту особенность Алексей Алексеевич знал за собой, была она в годы юности и у Лели. Утром они становились чуть иными, более сдержанными, более прозаичными, чем накануне.
Проснувшись в номере гостиницы рано и сразу, как, собственно, и подобает человеку, привыкшему к распорядку заводской жизни, Алексей Алексеевич даже поежился, вспомнив вчерашний всплеск чувств. Он не представлял себе, как они встретятся сегодня. По сути, их связывала непрочная ниточка короткой, почти детской любви, а разделяла пропасть долгих лет разлуки.