Выйдя из музея, отправились к Соборной площади. Белая громада старинного собора высоко вздымалась над двухэтажным городком, огромная тень от него сплошь укрыла справа брусчатую мостовую. Собор, нетленная достопримечательность города, сама его история. Время не запечатлело на нем зримых примет. Только купола теперь были покрыты оцинкованным железом — золоченые сняли гитлеровцы. Слева полукружье зданий разрезал Ермаковский бульвар, у самого начала его на гранитном утесе застыл Ермак, протягивающий России корону татарского ханства.
Когда-то ни площади, ни проспекта, ни Ермака для них не существовало. Им принадлежали только часы, безжалостные, грозные — они неумолимо отбивали время, — да ступеньки у бокового входа в собор, где просиживали в ожидании десяти роковых ударов.
Собор был закрыт, а так хотелось подойти к месту символического захоронения Матвея Ивановича Платова, знаменитого своими ратными делами атамана, любимца Кутузова и Барклая-де-Толли, героического участника многих сражений в Отечественную войну 1812 года.
Алексей Алексеевич сожалеюще развел руками.
— Досадная осечка. Но ничего, надеюсь, побываем еще здесь. Ты бы послушала, как трепетно, с какой гордостью говорит о нем отец. Да только ли отец! До сих пор живет в памяти народной.
— «Хвала наш вихорь-атаман, вождь невредимых Платов!» — продекламировала Леля. — Знаешь такие строчки?
— Увы, нет. Не твои ли?
Леля расхохоталась.
— Жуковский! В те времена к особе Платова относились с величайшим почтением, больше того, с преклонением. Когда в январе тысяча восемьсот тринадцатого русские войска взяли столицу Франции, ликовала вся Европа. В Лондоне в тысяча восемьсот четырнадцатом году, куда Платов был приглашен королевой вскоре после освобождения Европы от Наполеона и вступления русских войск в Париж, его встречали как знаменитость первой величины, а Байрон, восхищаясь мужеством донцов, стал называть себя казаком. Даже завистливые английские вельможи, сдержанно относившиеся к чужой славе, вынуждены были признать, что Платов стал всеевропейской знаменитостью. Кстати, Оксфордский университет присудил ему степень доктора, а жители Лондона приподнесли саблю в золотой оправе, украшенную вензелем героя, и медаль в его честь. У меня до сих пор хранится картинка, еще в детстве вырезанная из какого-то журнала, — Платов на белом вздыбленном коне в атаманском, расшитом серебром одеянии, красивый, величественный, с этой самой саблей в поднятой руке.
— А тебе известно, что от него был в восторге сам Вальтер Скотт? — выказал и свою осведомленность Алексей Алексеевич. — Они неоднократно виделись в Париже, а затем в Лондоне. Вальтер Скотт интересовался сражениями на Березине, где был побежден непобедимый. Нравился ему и сам вид Платова и его казаков — красивые лица, лихая осанка.
— Спасибо. Вот этого я не знала. А почему убрали памятник ему?
— Для меня это загадка. Скорее всего, нерадивость, безразличие, а то и пренебрежение к прошлому взяли верх над здравомыслием. Какой-то олух распорядился, другой олух поддержал — слово «атаман» кое-кому резало слух, звучало устрашающе, хотя не всякий городской голова наводил страх (должность эта как-никак была выборной), ну и решили убрать — так-де спокойнее будет. Ермака тоже пытались стащить с пьедестала, да не осилили.
Обойдя собор, примостились на ступеньках, теплых, уже прогретых солнцем, вспомнили, как строили здесь планы на жизнь, которым не суждено было осуществиться, и пошли дальше. У винного магазина на пересечении с проспектом Ленина Алексей Алексеевич придержал Лелю за локоть.
— А ну-ка припомни.
— Первое мое приобщение к вину… — тихо отозвалась Леля.
Зашли в магазин, взяли по стакану красного цимлянского, выпили, наслаждаясь медово-кисловатым привкусом.
— Это посещение у меня тоже не было запрограммировано, — сказала Леля, когда вышли на улицу.
Дойдя до угла, вскочили в полупустой отходящий автобус.
— Куда? Куда влечет тебя неведомая сила? — не сдержал доброй усмешки Алексей Алексеевич.
Уселись на заднем сиденье.
— Предоставь себя сегодня в полное мое распоряжение. — Слушай, Ленок, откуда ты такая?
Мальчишески восторженный возглас рассмешил Лелю.
— Не зря же я тебе нравилась. Была бы другой…
— А ведь могла быть. В вашей семье, где прививалась чопорность. Сестра у тебя, насколько мне помнится, другая.
— Да, мы разные. И старше она намного. Я ведь запоздалый отпрыск в семье. Мама у меня властная, у нас бывали трения, и мне из чувства протеста всегда хотелось осетром на берег выкинуться.