С Сашей Кристичем у него с первого дня установился полный контакт. Словоохотливый парень, ничего не скажешь, сам в разговор вступает. Одна только беда с ним: не любит Апушкин инспекторов и контролеров, а получилось так, что в машину к себе контролера посадил. Не дает ему Кристич проявлять инициативу, прижимает. Увеличил скорость — затевает нудный поучительный разговор о том, что при повышенной скорости резина изнашивается не пропорционально скорости, а в четыре раза быстрее; торморзнул со скрипом — на лице у Кристича появляется страдальческое выражение, и вслед слова упрека: «Вот ты какой… Говори, не говори… Как об стенку горохом». А для чего все эти предосторожности, ежели резина дерьмовая? Сам образцы видел, результат наперед известен.
И еще одного требует Кристич неукоснительно: каждые две с половиной тысячи километров поднимать машину на домкрат и менять покрышки местами — внутренние на внешние, левые на правые, передние на задние. Чтоб в одинаковых условиях работали.
Больно уж он настырный, этот Кристич. Случалось: вечереет, до города километров сто. Поднажать бы — сносную комнату в гостинице захватить можно, а Кристич поднажать не дает. И прибывают они в гостиницу, когда все занято, койку в общежитии со слезами выпрашивают. Да и какой в общежитии отдых? Толчея всю ночь. А то еще в степи ночевать приходится. Костер разведут, раскладушки поставят, а запахнет дождиком — палатку разбивают. Кристичу одно удовольствие — все в новинку, а он, Апушкин, такой жизнью войну прожил, и гораздо приятнее ему провести ночь в постели, мягкой, чистой, и под крышей, которая не протекает.
И еще есть у Кристича недостаток, который доводит Ивана Мироновича до белого каления, до холодного бешенства. Ни одного города не минул Саша, чтобы хоть бегло не осмотреть его, ни одного музея не пропустил. Ну, город — куда ни шло, покрутил по улицам — и ладно. Хуже — музеи. Музеи — настоящий бич для Апушкина. Ни живописью, ни скульптурой, а тем более битыми черепками да изоржавленными стрелами он отродясь не интересовался и заражаться этой болезнью не хотел. А Саша не только выискивает, что бы еще посмотреть, он и его, Апушкина, чуть ли не силком за собой тянет. И ничего не поделаешь. Приходится подчиниться, чтоб отношения не испортить.
Апушкин удивляется, как это он командовать собой позволяет, но воспротивиться не может. Очевидно, потому, что, если не брать во внимание пристрастие Саши к старине, музеям и инструкциям, человек он что надо. Компанейский, веселый, подельчивый, приятный, одним словом.
Особенно нравится Апушкину, когда Саша размышляет. Вслух, но как бы про себя, будто кроме него в кабине никого нет. И не о каких-нибудь там пустяках, а о призвании, о страстях человеческих.
— У каждого человека страсть к чему-нибудь должна быть, — говорит он размеренно, словно диктует для записи. — Человек без страсти — что печь без огня — и сама холодная, и других не греет. В такой печи всегда какая-нибудь нечисть заводится, вроде тараканов. А если ты сам горишь, ты и других зажигаешь. Только люди, одержимые какой-нибудь полезной, созидательной страстью, — Кристич поднял указательный палец, — созидательной! — движут человечество вперед. И след после себя на земле оставляют.
Нехитрая философия у Саши, но Апушкин болезненно посапывает, думает: «А какая страсть у меня? Да никакой. Работу свою выполняю честно, но без сожаления променял бы на такую, чтоб поближе к дому и к людям. А след на земле? Разве что глянец от колес на асфальте».
— Значит, по-твоему, я не человек! — набрасывается он на Кристича. — Ни страстей у меня, ни следов от меня…
— Ну и чудак ты! — искренне негодует Саша. — Скажи, пожалуйста, когда ты танк в бой вел, что тобой владело? Не страсть ли очистить нашу землю от фашистов?
— Страсть, — соглашается Апушкин. — Ох, и давал я жару фрицам!
— Вот и след твой на нашей грешной планете. И какой след! А ты говоришь…
— Выходит, был человек, а теперь не стало. Выдохся… — все еще артачится Апушкин, примеряя себя к эталону Кристича.
На то Кристич вразумляюще:
— Ну что ты привязался как банный лист! Я же вижу, как ты горишь. Это и есть страсть. Ты — разведчик. Ученые дают тебе на суд свою продукцию, ждут, что ты скажешь, как оценишь, и только тогда делают выводы — какие шины годятся, а какие нет…
— А иногда и неученые, — подкусил Апушкин.