— Потом инженера наградили, а рабочий в тени остался? — попытался предугадать дальнейший ход событий Апушкин.
Кристич досадливо махнул рукой.
— Это, наверное, у вас в институте так: один работу делает, а другому за нее слава капает. У нас, когда резина получилась, инженер честно сказал директору, что без Калабина дело с места не сдвинулось бы.
— Правильный малый, — глубокомысленно пробубнил Апушкин. — А у нас в гараже рационализацию слямзить у шофера или там у механика за грех не считается. Привыкли. И ежели…
— Слушай дальше, — остановил его Кристич. — Пришел директор в завком и говорит: «Вы думаете, у нас Калабин один? У нас их сотни! Так почему мы под спудом их опыт держим, почему не используем способности, почему не побуждаем к творчеству?» Подумали, подумали, на самом деле: почему? Рабочие сейчас грамотные пошли, особенно молодежь. Кого ни возьми — семилетка, еще чаще — десятилетка. А у стариков если даже образование азбучное, так опыт есть, годами накопленный. Решили создать группу исследователей. Семнадцать рабочих попервоначалу и шесть инженеров. А как развернули дело вовсю, еще подсоединились. Сейчас это уже отряд в пятьсот человек.
— Ого! Где же вы все там размещаетесь?
Кристич залился смехом, да таким заразительным, что и Апушкин прыснул.
— Ну и ну! Значит, друг мой ситцевый, думаешь, что мы по лабораториям сидим. Не-ет, Иван Миронович, мы ведем исследования на рабочих местах.
— Тогда при чем тут «институт»?
— Фу, какой ты… Институт — не обязательно заведение. Может быть и форма организации. Небось слышал — «Институт общественных инспекторов»? Вот так же и «Институт рабочих-исследователей». Мы даже по разным специальностям разбиты. Кто технологией занимается, кто экономикой, кто…
— И ты сразу нашел в нем свое призвание? — с живым любопытством спросил Апушкин.
— Не сразу. Первое время не до того было. Пришел на завод со своими требованиями к жизни, а меня — в подготовительное отделение на резиносмеситель. Ну, пока осваивал, вроде не скучно было, а потом заскучал от однообразия и приуныл. Это все равно что каждый день по одной дороге ходить.
— Легко и нудно, — резюмировал Апушкин.
— Именно. Однообразный труд увлечь не может. Мозг, душа чего-то большего требуют. Надумал уже было специальность менять, а тут — трах-бах — исследования начались. И проснулся интерес к делу. Да какой! День и ночь готов был в цехе торчать.
Апушкин не удержался, чтобы не съязвить:
— То-то ты со мной с такой охотой на три месяца в командировку поскакал!
Оценив находчивость партнера, Саша все же поддел:
— А ты, оказывается, злой. Оправдаться?
— Давай!
— Я последние три года в отпуске не был. Три года из города не выезжал.
— Ты-ы? — недоверчиво протянул Апушкин, собрав на лбу беспорядочно разбросанные морщины. — А музеи как же без тебя?
— И по выходным в цех бегал — как бы что от меня не ускользнуло, — пропустив реплику мимо ушей, продолжал Саша. — Трудно давался нам антистаритель. Один попробовали — не в масть, другой, третий — опять не то. И другие сопутствующие соображения были к тому же: когда его лучше ввести, сколько, на какой минуте смешения. Да и оптимальный режим надо было подобрать. От таких дел не оторвешься. А сейчас — пауза после трудов праведных. Можно и мозги проветрить, и легкие от сажи очистить. Ну как, оправдался?
— Вполне, — дружелюбно произнес Апушкин и добавил с ехидцей: — И заодно проконтролировать шофера. Этим шелопутным доверять… Запорет шины… Вертелась такая мысля?
— Не только вертелась, но и не отступала. Кто спокойно отдаст свое дитя на воспитание в чужие руки? Собственный надзор — самый надежный. А на решающем этапе — тем более.
— Интересно: много у вас таких… сумасшедших?
Кристич снисходительно хмыкнул.
— Есть более точное и уважительное слово: «одержимых», — поправил он. — Не все полтысячи, но добрая сотня найдется. Они как дрожжи, которые будоражат тесто…