С наслаждением сбросил пальто, пиджак, ослабил галстук, расстегнул пуговицу у ворота. Пошарив под диваном, вытащил из-под него комнатные шлепанцы, прошелся, напрягшись телом, сжав мышцы, затем поднял руки, расслабленно опустил их, как бы освобождаясь от накопившейся в организме тяжести, и весело взглянул на Лелю.
— Ну, здравствуй, Ленок!
— Приземлился?
— Угу, даже заметил, что волнение на тебе не сказывается или сказывается положительно. — Прижал ладони к ее щекам. — Ты очень хороша сейчас.
— Подлизываешься?
Алексей Алексеевич не льстил. Выражение озабоченности, как ни странно, подчеркивало одухотворенность Лелиного лица и делало его еще более привлекательным. Сейчас она особенно напоминала ту Леночку, которую утешал в уголке школьного двора, когда схватила тройку по своей любимой химии.
— Валерик там? — Алексей Алексеевич покосился на соседнюю комнату, стараясь оттянуть предстоящий разговор.
— Спит.
— С учебой как?
— Н-ничего, но способности тратит не на то, чтобы хорошо учиться, а чтобы готовить уроки побыстрее. И дерзит. — Леля слабо улыбнулась. — «Ничего, мутти, потерпи, переходный возраст». Просто не знаю, что с ним делать. Пока держу в руках, а что дальше будет… Но не стоит об этом. Какие у тебя новости? Меня гложет нетерпение.
— Я бы поел чего-нибудь. На сытый желудок неприятности не так мрачно выглядят.
— Пойдем в кухню.
Алексей Алексеевич ел и рассказывал. Рассказывал подробно, не упуская даже малозначащих деталей, будто читал стенографическую запись. Впрочем, стенографическим такое изложение не назовешь, поскольку ни одна стенограмма не передает того, что думает человек во время разговора и как ведут себя остальные участники.
Леля слушала, не прерывая, но, когда он закончил свое пространное повествование, сказала жестко:
— Зря уступил, Алеша. Теперь повернуть колесо вспять будет очень трудно. Ты должен был предвидеть последствия и подготовить себя к упорному сопротивлению. Хлебников — опытный демагог и человек большой пробивной силы.
Алексея Алексеевича не удивили эти слова. Леля не отличалась чрезмерной снисходительностью, свойственной многим любящим женщинам. Он ценил в ней эту черту, считался с ее мнением и побаивался. Принимая серьезное решение, обычно думал, как расценивала бы его действия Леля и как поступила бы сама.
Посмотрел на нее, любуясь. Пухлая, чуть вздернутая верхняя губа, придававшая задиристость всему лицу, редкая белокожесть, скульптурно завершенный овал подбородка, родниковой прозрачности глаза, в которые легко смотрится. И при таком женственном облике чисто мужское понимание обстановки, не говоря уже об удивительной проницательности.
— Сердишься? — насторожилась Леля.
— Что ты! Восхищаюсь и преклоняюсь, — растроганно ответил Алексей Алексеевич.
Подойдя к нему, Леля прижалась, трогательно и беззаботно, уткнув нос в распах рубахи.
— Что ж ты так? Принял, как должное, и успокоился? — Подставила губы. — Ну…
Алексей Алексеевич обхватил Лелю своими крепкими ручищами и, целуя куда попало, закружил по комнате. Поставив на пол, потеребил, как маленькой, кончик носа.
— Холодный, как у котят.
— У котят холодный нос — признак здоровья, а у человека…
— Наоборот? Враки это. Эх, Ленок, а ведь у нас все могло быть иначе, — с надрывом проговорил Алексей Алексеевич, — и не нужно было бы теперь ломать голову и метаться в поисках выхода. Да-а, есть все-таки нечто нам не подвластное, что ставит препоны замыслам…
— Препоны большей частью ставят себе сами люди.
Алексей Алексеевич пытливо взглянул на Лелю, стараясь вникнуть в смысл брошенной фразы. В их положении, сложном, запутанном, каждое, даже случайно оброненное слово несло в себе определенную нагрузку и могло быть истолковано превратно. Вот почему они каждый сам по себе стремились к тому, чтобы недомолвок и неясностей у них не было.
— Нет, нет, Леша! — испуганно замахала руками Леля. — Ты не так понял меня. Я ничего от тебя не требую и ни на что не сетую. — Увидев, что не рассеяла его сомнений, поспешно добавила: — Я же говорила тебе, что знала любовь в супружестве, а сейчас познаю, что такое любовь без супружества.
— Говорила, — упрямо отозвался Алексей Алексеевич. — Но это может и надоесть…
— Человек — существо противоречивое. Многое надоедает, и в то же время ко многому привыкает. Привыкла и я.