После этой длинной лекции, однако, мне стало грустно. Уж верно, никогда не быть мне знаменитым. А я так надеялся… Карьера моя началась ведь давно, уж казалось бы, пришло время пробиться. В чем же промашка?
Что, собственно, такое — талант?
Я прочитал рецензию на фильм по моему сценарию и задумался — что, в общем-то, я мог из нее почерпнуть для себя. Там не было никаких практических, никаких конкретных указаний, никакого диагноза болезни моего таланта (или «таланта»). К кому обратиться, на кого положиться? Кто скажет правду? Не могу же я до бесконечности писать слабые сценарии, надо же хоть раз сделать такой, который станет мечтой всех режиссеров, о котором заговорят или, более того, издадут книгой. Да. Нужно сосредоточиться, погрузиться в собственную душу — возможно, там и отыщется какой-то отсвет таланта.
Правда, по своему обыкновению я не верил, что под старость лет меня вдруг озарит и я начну создавать великие сценарии. Странно, но мне было гораздо удобнее думать, что я бесталанный. В таком случае у меня нет и никаких обязательств перед человечеством.
Такой вывод тоже меня не устраивал: все-таки хочется что-то значить для рода людского.
Не будь у меня других забот, эта неуверенность мучила бы меня весь день напролет. Но мне пришлось поволноваться по другому поводу: какие туфли купит дочка и как жена управится с моими делами. К тому же ей надо было идти и на родительский комитет. Дочка месяц назад купила туфли на очень высоких каблуках. Потом, правда, и сама додумалась, что ходить в них в школу негоже. Продала их матери своей одноклассницы — если, конечно, верить ее словам. Но у той до сих пор не было денег — пришлось снова дать дочке пятьсот крон. На них кроме туфель она обещала купить костей для собак и потрохов для кошек. Звери совсем оголодали — уже несколько дней, как я порядком не кормил их.
Наступил вечер, пробило полдевятого, но нет ни жены, ни дочери. Не иначе как встретились, и жена не позволила дочке самой покупать туфли. Вот и мотаются по магазинам.
Только бы ничего не случилось! Именно когда у меня грипп и я ничем не могу помочь им… Купила бы дочка сразу обычные туфли — нынешний день не пошел бы насмарку. Да и к тому же я с опозданием обнаружил, что она ходит в школу в босоножках, а это добром не кончится. Простудится. А все — непослушание. Стоит ребятам попасть в спецшколу и получить паспорт, как сразу начинают мнить о себе, что они умнее родителей.
Наконец обе заявились около девяти. Туфли опять были на высоком каблуке, хотя дочь вымахала до 170 см. Оказалось, что других не было и что, похоже, других вообще не производят. А десятью минутами позже выяснилось, что у венгерских туфель совсем другие номера и на дочкину ногу они вообще не налезают. Я сжал губы и завернулся в перину — нет, в этом доме сам черт ногу сломит.
А не заболел ли я из-за того, что неустанно думаю о сюжете для фильма, причем без особой надежды, что в конце концов его примут? Я страдаю от постоянной неуверенности, словно безработный в капиталистическом мире, И без передышки нервничаю. И хоть вроде ничего не делаю, но все выбивает меня из колеи, ибо постоянно думаю, что в любую минуту во мне может родиться идея. Иными словами, я работаю денно и нощно, но работы этой не видно, никто о ней и не ведает. Да, есть отчего появиться язве! И теперь, когда я болен и скоро поеду лечиться, мое неугомонное нутро не знает, отдыхать ли ему, лечиться или втихомолку продолжать работать. Эти три недели в Лугачовицах наверняка не будут для меня отдохновением, особенно при мысли о моих несчастных зверушках. И кроме того — подстерегает опасность пьянства…
На Крамарах[9] мне было хорошо: уверившись, что умираю, я перестал думать о работе и потому по-настоящему отдохнул. Но и после отдыха меня не осенило…
Погода резко испортилась, похолодало на четыре градуса. А в постели было так уютно! Как всякий грипп, и мой нынешний имел свою специфику: температура упала, но я сделался раздражительным, каким-то неистовым, беспокойным, по ночам судорогой сводило ноги. Ни с того ни с сего почувствовал в левом плече острую боль — она мешала мне двигать рукой. Любые боли, не затрагивающие сердца — не то я где-то читал, не то сам написал, — можно выдержать, они не вызывают страха. Но при инфаркте, знаю, болит левая рука и давит за грудиной — и меня вдруг охватил страх. Это не был легкий, задумчивый страх, какой испытывают впечатлительные дети, если их обидят, или где-то оставят, или что-то у них отнимут, или запрут в комнате (из которой невозможно выбраться), или напророчат им печальное будущее. Нет, этот страх меня еще больше расстраивал, доводил до безумия, и я не находил спасения.