Нет, далеко не все в наших руках. Зачем обманывать себя? Зависит ли от нас, скажем, наш рост! А-а, к чему это мудрствование…
На другой день после прихода из больницы, всласть выспавшись, я выполз в пижаме на крыльцо и вволю надышался утренней прохладой. Ветер гнал с юга тяжелые тучи, которые лишь ненадолго — как бывает в такие дни — открывали солнце, стоящее над Кобылой, над той горой, что виделась мне с обратной стороны из окна больницы. Было семь градусов выше нуля, потеплело.
Из конуры вылезли собаки — подпрыгивая, они силились лизнуть меня в лицо. Я оттолкнул их морды, притопнул даже, чтобы не суетились зря. Уру, держась от меня на расстоянии шага, подпрыгивал вхолостую, а Шах так вилял хвостом, что его то и дело относило в сторону. Собаки радовались, здороваясь со мной, — они тоже неплохо выспались. Отворив калитку, я пустил их в сад. Потом вошел в дом и, непрестанно думая о несправедливости, учиненной мне в больнице, стал одеваться. Жены не было, она ушла в город за покупками и, скорей всего, шныряла по магазинам. В буфете я обнаружил сухое молоко с медом марки «Медола». Намешал его примерно с пол-литра и, глядя в окно на летящие облака и на собак, сновавших по траве, стал ложкой заталкивать в себя белую вкусную кашицу. Затем проглотил двухмиллиграммовый тазепам, запил его водой и сокрушенно, словно вор, съевший украденный фрукт и вдруг пожалевший об этом, присел у постели. Приготовил еще одну порцию «медолы». В самом деле вкусно! Следом можно опять напиться воды. Водой я не могу насытиться с той поры, как три дня не смел и глотка сделать. Когда утром в реанимации я умывался, сестричка глаз не спускала с меня: как бы я не хлебнул из таза! И чтоб было неповадно, она явно дала мне понять, что в тазы пациенты нередко блюют и справляют нужду. Но даже омовение лица можно было сравнить с купанием в реке или озере после невообразимо душного дня. Сказочное наслаждение!
Насытившись природой, я подсел к электрической печке и принялся подсчитывать свои капиталы. На сберегательной книжке было двадцать тысяч сто тридцать пять крон (сто тридцать пять — это проценты). С минуту я раздумывал, надежно ли она спрятана и не записать ли где ее номер на случай, если вдруг запропастится… В кошельке я обнаружил три пятисотенные и триста крон десятками и двадцатками. В другом кошельке, подаренном полькой Евой Марией (кошелек китайский, но куплен был во Франции, куда полька нередко наезжала) и мною залатанном, когда он вконец развалился, была одна мелочь: десять монеток по десять геллеров, две по пять и одна пятикронная. Ситуация прояснилась: в ближайшее время придется зайти в сберкассу и снять с книжки деньги.
Я пошел взглянуть на счетчик. За месяц этим маленьким радиатором мы нажгли электричества на триста крон. Если прикинуть, сколько набежит за зиму, то, ей-богу, выгоднее топить углем. Да и радиатор не больно-то грел. В комнате было всего восемнадцать градусов. Эх, черт с ним, лишь бы работали электростанции! (Вспомнились уроки политэкономии, когда преподаватель объяснял нам возникновение прибавочной стоимости. Слушая его, я наполнялся к рабочему особым уважением, иным, чем некогда испытывал в детстве: отец ведь был каменщик. Я любил смотреть, как рабочие ходят в каменоломне по щебню — он так и отскакивал от их башмаков. Это единение человека с твердой скалой, раздробленной взрывами мелинита, аммонала и динамита, по которой снуют вагончики, груженные известняком, так завораживало меня, что впоследствии я решил пойти работать на карьер. Но выдержал там две недели, не больше, выполняя норму на тридцать два процента. Положение о «совокупном рабочем» в «Капитале» и политэкономии всегда навевало мне мысли о том времени, когда я восхищался святыми и их аскетизмом. Как метко сравнивается там высасывание прибавочной стоимости с высасыванием крови вампиром! Вампиров я всегда боялся. Но теперь вижу, что даже такая наука, как политэкономия, не может обойтись без мифологии. В мифологии всегда найдется нечто впечатляющее, пригодное для сравнений.)