– Эх, кабы это да пораньше, многие бы в живых остались.
– Теперь надолго нам кормежки будет, шутка ли, по нескольку баранов на человека придется, – говорил весело боярин.
– Жаль только, хлебушка нет.
– Было бы брюхо полно, а то можно и без хлебушка обойтись, да что толковать, теперь нам и Кучумка не страшен.
– Кучумка-то Кучумкой, а пожалуй, и других гостей дождемся, – загадочно проговорил Тимофеев.
– Каких таких?
– А остяков, у кого скот мы отняли.
– А нешто отняли?
– Чудной ты, боярин, как же иначе мы его получили бы, ведь у нас на такое стадо и казны не хватило бы.
– Что ж они, ничего?
– То-то и дело, что чего. Отправились это мы вчера, и верст тридцать не отъехали, видим дым, подъезжаем ближе: остяцкая деревня стоит и тут же видимо-невидимо баранов пасется. Злость меня обуяла, тут под носом у нас столько живности, а мы с голоду умираем. Пошел я к их старшему, так и так, говорю, продайте нам баранов, так куда тебе – руками и ногами отбивается, я и так и этак, нет! Разозлился я, не приведи бог. «Загоняй их, ребята!» – крикнул я своим. Они как ахнут в самое стадо, так половину его и отрезали. Окаянные было к нам, да мы из самострелов как хватили их, уложили с десяток, остальные куда глаза глядят бросились, да, убегая, все грозились нам.
Глава тридцать четвертая
Опасения Тимофеева вскоре оправдались. Неделя прошла спокойно, ничего тревожного не замечалось, атаман с боярином успокоились и, обнадеженные первой удачей, подумывали, как бы сделать вторичный набег, пока не вышли съестные припасы.
Но вдруг в одно утро неожиданно они увидели окруженную со всех сторон Сибирь.
– Ну, атаман, ты не бабка, да угадка, – проговорил боярин, – гляди, сколько их, словно саранча насела.
– Ничего, как-нибудь отсидимся, ведь мы не в поле, а за валом, через него-то не перелезешь, а там, бог даст, и подмога придет.
– А не сделать ли нам вылазки да разогнать их?
– Об вылазке и думать нечего, погляди, сколько их, а нас горсточка, задавят, окаянные.
И засели казаки, изредка отстреливаясь против тысяч стрел, пускаемых в них остяками. Сидят неделю, две, опять запасы все вышли, есть нечего, подмоги из Москвы нет как нет, а остяки и не думают уходить, словно расположились здесь на постоянное жительство.
– Хотят, должно быть, нас как тараканов голодом переморить, – говорили осажденные.
Положение становилось безысходным, оставалось или умереть всем с голоду, или сложить головы в битве. Дело Ермака, казалось, погибло безвозвратно.
– Делать нечего, нужно Сибирь бросать, – говорил атаман, – да пробиваться, может, встретим на пути царскую подмогу, тогда опять воротимся назад.
На этом и порешили.
Наступила темная, непроглядная ночь. Тихо выступали казаки из города, многие выходили с тоской на сердце, жаль им было бросать насиженное гнездо, взятое с бою вместе с любимым Ермаком Тимофеевичем.
– Не пройдешь, заметят, дьяволы, – говорил Никифоров.
– А вот погоди маленько, мы пугнем это воронье проклятое, – отвечал атаман.
И действительно, пугнул. Грянул залп всех наличных пушек. В лагере остяков поднялся крик, они, объятые ужасом, не знали, что происходит. Казаки, бросившись на них, очистили себе дорогу.
Прошел месяц, беглецы приближались к Уральскому хребту, и в один ясный сентябрьский день для них настал светлый праздник, они встретили многочисленную царскую подмогу под начальством воеводы Мансурова.
Московская рать узнала о смерти Ермака и в свою очередь сообщила о смерти Иоанна Грозного и о вступлении на престол Феодора Иоанновича, что и послужило помехой к скорому выходу из Москвы на помощь.
Свежие войска направились к покинутой Сибири.
Покров застал Сибирь в руках русских, на этот раз уже навсегда связанной с Россией.